— Бомба — что такое? — сощурился вдруг дед Чайковский. — Сгусток злобы это! Сплав человеческой злобы, глупости, страха, жадности. Сгусток болезней. Давно люди ищут корешок добра, ищут, а он вот…

Дед покачал на ладони один из корней. Бабка Наташа шикнула на старика:

— Перестань, супостат, чего мелешь? Вот человек! Да не слухайте вы его…

На дворе была уже ночь. Лаяли на закрайках села собаки. Далекие миры — звезды прокалывали черноту ночи. Лай собак странным образом перекликался с миганием звезд. Черное небо прорезала туманная дорога галактик. Там, среди галактик, тысячи таких же планет. Вихрятся среди их обитателей такие же заботы и страсти. Где-то гремят атомные войны, а где-то царит благоденствие— там уже нашли свой «корешок добра».

Не хотелось мне заставлять бабку Наташу стыдливо перебирать тряпье в поисках лишней простыни. Ночевать я пошел в дом бригадира Миши Карпова. Миша незлобиво иронизировал над дедом Чайковским. Вспомнил, как он самочинно вспахал огород Чайковских и посадил картофель. Дед долго дулся на Мишу за «сорванный опыт». Но корней в лесу нароешь, а картофель где взять, если не посадить в огороде? Вообще ум деда странный, говорил бригадир Миша, непрактичный. Выйдя в науку, он, может, большим академиком стал бы, а так только воду мутит. Директора совхоза злит критикой: это не так, то не так… С этим вот корнем возится. Прямо помешался на нем!

Утром я уезжал. На прощанье дед Чайковский сказал, что ящик с корнем он отослал когда-то в Москву, в Совет Министров, самому Председателю Совета Министров, и вот теперь ждет ответа. Возле грузовика, на котором я собрался ехать, толкался народ, и дед отвел меня в сторону.

— А ты там тоже где надо словечко замолви! — сказал дед, сильно стесняясь своих слов. — Насчет премии разузнай. За открытие. Я-то помру скоро, Наталья моя пусть поживет хоть. Намыкалась она тут со мной…

Стоял он виноватясь, горбясь. Я расстегнул сумку, вынул оттуда свою чистую красную рубаху, которую так и не надел в Кыэкене. Протянул ее деду — в подарок. Он отказывался, но я просто сунул ему.

Пассажиров набралось много — женщины, старики, дети. Шофер Иван приглашал к себе в кабину, но я вскарабкался наверх, в кузов. Машина затарахтела и покатилась. Быстро отдалялись бревенчатые домики Кыэкена. Дед Чайковский стоял и махал мне красной рубахой, как флагом. Ветер трепал его редкие желтые волосы.

…Дома, в Чите, я сверил дедову находку по книгам. Точно — растение это называется мужик-корень. А еще— молочай Палласа. Ученый немец Петер Симон Паллас, придворный доктор царицы Екатерины, проезжал по Забайкалью в 1773 году и открыл это растение. Вот уже два века значится молочай Палласа в пудовых томах «Флоры мира». Из книг я вычитал, что мужик-корень водится только в Забайкалье, по рекам Онону и Шилке, и что в старину он ходил наравне с женьшенем. В малых дозах корень целебен, но в больших опасен, ядовит. В простонародье наблюдались даже случаи смертельного отравления. Секрет лечения мужик-корнем был с годами забыт, и забайкальцы давали коренья играть детям вместо кукол.

Вот и все о мужик-корне. Я не знал, как мне сообщить в Кыэкен деду, что «женьшень Чайковского» не состоится. Неровными, корявыми строчками он сообщил, что из Москвы он наконец-то получил хорошее письмо: из Совета Министров корни попали в научно-исследовательский институт, и там их будут исследовать, «выявлять целебную силу». Результат исследований обещали сообщить в конце года.

Но дед Чайковский этого не дождался…

Сыпал-кружился снег, когда я получил эту весть из Кыэкена: умер дед Чайковский. Смерть его была такой же странной, как и жизнь. В дальние сопки ушла по ягоду бабка Наташа и там заблудилась. Искали ее две недели и не нашли. Ходил в тайгу и сам дед искать.

Вернулся один. Есть и разговаривать с людьми отказался, сидел до последнего вздоха возле окна — глядел и глядел, как ветер рвет с деревьев осенние листья и кидает солому. Тут и умер, возле окна.

В Шыныгыристый ключ Платон приехал нарвать черемши. Мотоцикл он бросил в соседнем распадке, долго продирался сквозь заросли ерника. Сопки были охвачены фиолетовым пламенем — на полянах под соснами цвел багульник. В березняке среди молодой робкой травы Платон увидел широкие листья черемши. Платон набирал в руку тугие пучки стеблей и опускал их в мешок. Вверху ключа в старом замшелом кочкарнике черемша росла особенно густо. В камнях басовито гудела вода, сладковато пахло хвоей арсы.

Поднявшись еще вверх по ключу, Платон увидел тропу. Она сбегала с крутой сопки, пересекала ключ и снова убегала на сопку, прячась в зарослях ольхи и багульника. Тропу эту выбили звери. Платон опустился на корточки и увидел свежие отпечатки изюбриных копыт. Кисловато и приторно пахло орешками — они лежали на тропе еще теплые и глянцевитые от кишечной влаги. Звери прошли здесь часа два назад, но Платону показалось, что ветки берез еще качаются над тропой, как живые. Мутно и вкрадчиво ворохнулся зов древней страстна догнать и убить! На сопке тревожно и длинно закричала желна.

Тонкостям изюбриной охоты Платона обучал дед. Но наука эта дальше теоретической части не двинулась — Платон никогда не видел живого изюбра и никогда в него не стрелял, хотя был известен в районе как заядлый охотник. Егерь Раскладушка разносил по селу слухи о том, что механик «Сельхозтехники» Платон Капустин занимается не только законной охотой, но и браконьерством. Тайно приносит из тайги мясо косуль и изюбров, даст в виде взятки начальнику, а тот каждую осень освобождает Капустина от работы и на полтора месяца отпускает в тайгу.