Глаза его побелели, расширились под льдинками стекол.

— Закона тайги не знаешь? — презрительно скосил на него глаза Максим. — Собаку в тепле держишь, куски в одеяло прячешь, а?

Максим сгреб со стола еду, крепко завязал турсук, сшитый из сыромятной кабарожьей кожи. Быстро запряг коня и выехал, не дожидаясь рассвета: торопился окунуться в свое, в привычный мир одиночества. После того как он избил на стройке мастера Теслова и получил срок, люди для него были непонятны, страшны. Непонятны поступки: ложь, желание быть нарядней и богаче соседа, измена жене или другу, воровство, лесть, лень, трусость. При виде этого в людях Максим терялся: а сам- то он лучше других или хуже?

Ночью мороз звякнул ладный — крепко остеклило наледь Чикокона, и она глянцевито мерцала, расцарапанная гвоздями звезд. Над чернотой кедровых падей маячили ночные гольцы…

На Каямный Максим вернулся через неделю. Лицо его совсем почернело, заветрилось. Губы потрескались, а щеки одрябло стекли вниз и покрылись пегой щетиной. Коня Максим тоже ладно устряпал: крестец Бусого торчал над впадинами живота двумя пнями, глаза слезились. Но игра стоила свеч: Максим нашел через гольцы санный путь, и теперь зверопромхоз может промышлять по ту сторону не только белку и соболя, но и копытных. На водораздел Максим поднимался ключами, покрытыми пластом накипи — что твой бетон! Кое-где, убирая древесные завалы и камни, пришлось попотеть. Но дорога есть, и — главное! — Максим вывез сохатого, которого завалил в Буркалах.

Кабанца и Сморкова Максим не застал на Каямном. Ушли. Воздух в зимовье был еще теплым, значит, ушли часа два-три назад. Печки в зимовье не было, и Максим сварил обед на костре. Таежная избушка изнутри вид имела странный. Исчезла не только печка. Зимовщики забрали топор и пилу, навечно «приписанные» к этому зимовью, все свои капканы и даже те ржавые, что были брошены в угол прежними охотниками. Зато оставили еще довольно добрые резиновые сапоги, безрукавку из бурой овчины, брюки на вате. Сапоги и ватные брюки принадлежали Сморкову, и по следам на легком снегу поверх наледи Максим понял, что приятели поссорились: Сморков пошел налегке, с пустой котомкой, Кабанец смастерил нарту, нагрузил ее барахлом и тянет по льду. Максим ухмыльнулся, представив себе эту нарту. Впереди тягота немалая: Чикокон — весь в перекатах, мелких каменистых плесах и яминах — ярится, кипит. Вода катит в три этажа: коренная струя под толстой корой, старая наледь с корой потоньше, сверху — открытый налив с валом тумана. Снежное месиво, черные рты тальцов, непролазная чепура чащоб, отвесные срезы скал…

Бусый, ломая крышу старой наледи и надрывая жилы, одолел первую такую дурь, когда Максим увидел сквозь дым наледи расплывчатую тень Кабанца с нартой.

— Мать божья! — захлюпал носом старик, кинувшись распутывать нарту. — Думаем, замерз хлопец на гольцах вместе с конем. Пурга была? Сморков вперед ушел, кинул меня, тунец поганый. Тяни, говорю, санки, ты молодой, умытарюсь один, а ему плевать зараз…

— Начальник, уй! — сказал Максим, взяв прежний тон. — Тебе только пожарником быть: шибко ты торопливый! Ситуация такова: или ты, или твое барахло. Конь — не трактор.

— Деньги платил за капканы, за печку. Сдать в промхоз надо, какое мое богачество — десять белок, три соболя? Сморков бросил, и ты, подыхать мне тут?

Максим снял молоток, подвязанный к передку саней, и стал сбивать с копыт Бусого лед.

— Конь пристал, паря-начальник, какой разговор? Сам видишь.

— Коня тебе жалко! Коня жалко, человека не жалко!

— Разные человеки бывают, — ухмыльнулся Максим, садясь на воз и трогая Бусого. — Ты, например, левак и шкурник.

— Стой, стой! — закричал Кабанец, сграбастав с плеча ружье и щелкнув курками.

Максим ехал, не оглядываясь. По левому берегу высились торчки скал. Кедры с темно-зеленой хвоей толпились на самом краю обрыва, цепляясь за выступы. Белели скелеты деревьев, застрявших в камнях.

Сморкова Максим догнал через час. Тот молча упал в сани на тушу сохатого, накрытую брезентом, и протянул руку:

— Дай закурить! Спирт есть?

Лицо у Сморкова было мятое, будто кто-то большой и тяжелый наступил на него каблуком сапога. Теперь лицо это обросло желтым прямым волосом и стало похожим на пшеничный колос.

— Старик топает?

Сморков в несколько сильных затяжек выкурил папиросу, вынул нож и, откинув край брезента, стал строгать ножом мясо. Жадно кидал в рот ленточки сохатины.

— Топает твой друг. Что ему? — сказал Максим. — В пассажиры просился. Не взял.

— Друг! — хмыкнул Сморков, блеснув зубом из нержавеющей стали. — Сивой кобыле друг! Самим бы живым выплыть, а он бодягу всякую в зимовье пособирал. Вези, говорит. Вот осел! На Широкой я потерял топор да два десятка капканов, так он чуть в драку не лезет — казенные, говорит, копейки спросят!

На гривах кедровых падей поблескивал куржак. Свежо и остро пахло веткой смородины, раздавленной где-то копытом сохатого. Собаки, которых Максим после Каямного отпустил с привязи, нервозно кинулись в подлесок правого берега.

— В тайге, я понял, жить надо неторопливо, тихо, — сказал Сморков. — А старик мне сопли повыкрутил. Бесится: думал, соболи в Сибири, как воробьи на колхозном току — тучами!

За поворотом Чикокон снова окутался ватой тумана. Далеко позади ярились собаки, поставив сохатого. От наледи запахло водяным мхом, свежестью рыбьей слизи. Бусый зашлепал копытами по загустевшей воде, в которой плавали иглы льда, темнели полоски задохшейся рыбы, выброшенной наверх фонтаном. За санями тянулся след, как от лодки. Белая ночь скрыла небо и берега. Вода хлюпала у самой поклажи. Сморков поджал под себя ноги, опасливо поглядывая вперед. Сани качало, как на резине, бежал сочный треск в сторону того и другого берега. Сани мотнуло, накренило, и воз вдруг с хрустом и хлюпом полетел в яму.