Шрифт:
«Увы» не потому, что истина изречена бессмертная. А потому что для них ничего не изменилось. «Эхо Москвы» и «Новая газета»».
Леонид Гозман:
«Повторять не надо.
А тот уровень честности и гражданской ответственности сейчас ушёл в неподцензурные СМИ, хотя там слишком много истерики.
Может, «Новая Газета»?»
Владимир Легойда:
«Думаю, да. Страна изменилась, мы изменились – очень сильно. Но разве это отменяет справедливость того, что сказано в этих строках? Разве что я поспорил бы с тем, что стало «всёравно, кто говорит с нами из студии»? Я понимаю, что имеется в виду, но всё же не могу вполне согласиться. Журналистика – это, одновременно, и ремесло, и искусство. А если искусство – то никогда не может быть всё равно, кто с тобой говорит. В искусстве всегда главное, кто».
Юлия Меньшова:
«90-ые годы были временем открытий. Нового. Во всех областях. И на телевидении, прежде всего. Например, существование программы «Я сама» когда-то присвоило лично мне некое звание «проматери» всех женских ток-шоу… Хотя, конечно же, это было не так. Этот жанр давно и успешно существовал на мировом телевидении, просто мне повезло выйти первой в этом формате на российском телевидении. В течении короткого времени женских ток-шоу стало очень много, и мне кажется значимость того, кто именно, – какая ведущая! – обсуждает наболевшие вопросы – тоже несколько снизилась. А ещё через какое-то время и ценность самого жанра ток-шоу начала в свою очередь девальвировать. Это нормальная диалектика жизни. И эффект привыкания, который на телевидении играет очень большую роль. Потому мне кажется, приведенная вами цитата справедлива. Романтическое отождествление «ветра перемен» с самими журналистами, работавшими во «Взгляде» должно было неизбежно подойти к концу. Стал больше интересовать непосредственный «контент». Потом и контент стал привычен. Требовались новые перемены».
Наталия Метлина:
«Нет, ничего подобного нет и не будет. «Взгляд» – это документ эпохи. Главное, что в большинстве своём, ведущие верили в то, о чём говорили – и им верили миллионы. Сейчас на экране все циники. Мы занимаемся зарабатыванием денег, делаем это на высочайшем профессиональном уровне, наши души черствы, а народ хочет зрелищ и жвачки. Получите. Процесс двусторонней деградации уничтожил саму мысль о возрождении подобного проекта, хотя она периодически возникает в головах телевизионных менеджеров. Возникает… и тут же забывается…»
Глеб Нагорный:
«Любое либеральное издание повторит этот пассаж. И с радостью повторяет. ГУЛАГ, геноцид, агрессия, «железный занавес». Тут ведь как подать информацию. Можно истерить и в припадке сучить тонкими ножками, а можно внятно, спокойно и без падучей дать эту информацию для осмысления. «Взлядовцы» именно таким образом и поступали. Заметьте, не кричали, не размахивали флажками ЛГБТ, не пускали слезу, а спокойно делали своё дело. Именно поэтому они остались в сознании телезрителей профессионалами высочайшей пробы, а от нынешних эпилептиков в стрингах только ниточка и останется. По сути, нынешние либеральные журналисты – это психопаты, всё ещё живущие в ГУЛАГе, Мордоре и прочем сне разума, который, как известно, рождает чудовищ. Их к журналистике на пушечный выстрел подпускать нельзя. Им нужна капельница, забота и обязательная страшилка о «чёрной руке» на ночь. Без страшных сказок и бабаек из прошлого они просто не в состоянии воспринимать настоящее. Пена на губах мешает. Уж больно у них хрупкие души…»
Кира Прошутинская:
«Повторить изящную, эмоциональную, романтическую «огоньковскую» цитату, по-моему, сейчас некому – время теперь гораздо более жёсткое, прагматичное, коммерческое, и тратиться на отточенные литературные изыски почти никто не хочет. Разве что, Додолев и Быков…»
Вторая цитата
Дима Быков писал:
«Когда перестройка дошла до некоторого предела и обязана была перейти в иное качество, у Горбачёва на это иное качество не хватило храбрости и дальновидности, а у передовой интеллигенции не было уже того кредита народного доверия, которое требовалось для решительного рывка. Пошли пресловутые пустые прилавки, безработица – короче, массы-то ещё готовы были терпеть, но интеллигенция, привыкшая быть во всем виноватой, уже сомневалась, а туда ли мы идем. От «Взгляда» требовалось уже не разоблачение ужасного прошлого и не социальные диагнозы, а поступок, нечто пассионарное, романтическое, в духе, может быть, Невзорова, или совсем наоборот – не знаю. Во всяком случае, для решительного этапа, скачка требуется темперамент иной, не свойственный прагматику. И когда программу закрыли, «Взгляд» – к тому же расколовшийся, но не будем вспоминать печальный инцидент с мукусевским интервью Ниточкиной в «Огоньке» – не продемонстрировал готовности боротся в открытую, ярко, демонстративно; выпуски «Взгляда из подполья» по остроте и динамичности уступали официальному, разрешенному «Взгляду». Ни Любимов, ни Мукусев, после раскола делавший что-то своё, региональное, не были приспособлены к существованию в подполье. Их стихия – легальность. В подполье очень трудно быть профессионалами. Что мог сделать тогда «Взгляд»? Не знаю. Но уж, во всяком случае, не смиряться с закрытием, не ограничиваться пресс-конференциями. Но Любимов и Политковский – не политические борцы, хотя и были депутатами Верховного Совета. А Захарова тогда уже интересовали совсем другие вещи – например, история, потому что в современности он разочаровался. Новый этап деятельности «Взгляда» мог начаться в конце 1991 года, после путча, но не начался, поскольку Россия так и застряла на пороге чего-то, и куда двигаться дальше – никто не знал. Потому так и не хотелось всем нам прощаться с эйфорией, наставшей после августа 91-го, потому и Ельцин сразу улетел в Сочи. В некотором смысле Россия никогда не была выше того предела, которого достигла в 91-м. Во всяком случае, здесь я солидарен с Аксёновым: то были три лучших (пока) дня новой русской истории. Потом было отступление. В нём тоже никто не виноват – страна такая. И «Взгляд» справедливо рассудил, что бороться бессмысленно – пора расходиться и делать своё дело применительно к реальности. Это ответ истинных прагматиков. Наиболее эгоистичный, но и наиболее здравый выход – он хоть к чему-то ведёт. С этого момента «Взгляд» перестал быть символом свободы и стал символом преуспеяния».
Цитата объёмная, но прокомментировать её можно и лаконично, если есть, конечно, что сказать по этому поводу.
Лев Вершинин:
«Дима был и остаётся большим балованным, очень способным и начитанным ребёнком. Всё было спрограммировано, запланировано и личные обиды «взглядовцев», которые, вполне вероятно, имели место, были только их проблемами. Мавры просто сделали своё дело и ушли. Возможно, в печали. А если уж на то пошло, главным гражданским подвигом Политковского и Любимова я бы назвал их поступок в ночь с 3 на 4 октября 1993-го, когда они сказали: «Чума на оба дома» и пошли спать».
Алексей Вишневецкий:
«Журналистика – это вообще не борьба, журналистика – это просто профессия, ремесло (Довлатов), способ зарабатывания денег. Закрыли твою программу, иди делай другую, если позовут».
Андрей Вульф:
«Согласен с Быковым практически полностью».
Вадим Гасанов:
«Ну Быков – он и есть Быков. Все что-то должны. Ещё лучше, если все должны делать то, что Быкову кажется правильным и единственно верным. При этом прав сам Быков или нет, и интересно ли кому-то его личное мнение – неважно. Не буду комментировать рассуждения Быкова о том, какая это страна, и насколько прав человек, уже не зависящий от заработка и рассуждавший из прекрасного далёка о том, какие дни в истории России были самыми лучшими. Поговорим о другом.
«Взгляд» пережил сам себя. Решение Кравченко о закрытии «Взгляда» появилось удивительно вовремя. Я повторюсь – «Взгляд» жил вместе со страной. Не опережая события. Не будучи мессиями. Не призывая людей за собой. Не имея политической программы. Но в какой-то момент этого стало мало. «Взгляд» должен был меняться. Или радикализироваться, переходя от фиксации к открытым предложениям. Или же умереть. Увы, это телевидение. Программы, пережившие сами себя, представляют жалкое зрелище. Например, «Времечко» во времена присутствия там оного Быкова. У меня есть ощущение, что ребята осознавали, что пора заканчивать со стремительно устаревающим форматом, в котором они жили до сих пор. Всё-таки, несмотря ни на что, на важность, популярность, яркость, «Взгляд» был штанишками на лямочках, из которого все вырастали прямо на глазах. Опять же внутренние противоречия. Поэтому лучшего подарка, чем сделал Кравченко, сложно было бы и придумать. Лучше было убить программу, чем дождаться, когда она превратится на пародию на саму себя. При этом рассуждения о «подпольном Взгляде» – это благоглупости. И дело не в том, что Любимов не был приспособлен к нелегальной работе. Хотел бы – с с отцом посоветовался бы; тот бы мог дать много ценных советов. Дело-то в ином. Ребята были раскрученными фигурами. Телевизионщиками. Ведущими. Для них важна была интерактивность, важно было присутствие именно в эфире. Это были люди, которые сформировались на ТВ. Без эфира вся их деятельность потеряла смысл. Кто не был на ТВ, тот не поймет. И не имеет значения, была революционная ситуация или нет. На баррикадах фигура ведущего, потерявшего эфир в день путча, смотрелась бы много выгоднее, чем фигура того же ведущего, но из закрытой за несколько месяцев до того программы, причем всем уже не до неё. Ребята не могли этого не понимать. Да и отношение к событиям лучше всего выразили Любимов и Эрнст, когда их сняли во время путча в одном из кабинетов в Останкино: два вполне спокойных улыбающихся парня, отделавшихся от коллеги ничего, по сути, не значащими словами. При чём тут быковское «бороться», за что бороться? Произошло ровно то, к чему призывали такие как Быков. Что «взглядовцы» (почти все, кроме Мукусева и Политковского) были правы, спокойно уйдя на время в тень, чтобы подготовиться к монетизации самих себя, говорит как раз приведенный Быковым пример: Невзоров с его псевдоромантикой и псевдопассионарностью. Скатился в унылое говно.