К вечеру установленная на козлах пушка, поблёскивая очищенной бронзой, была готова к испытанию. Всё по военной форме: порох засыпан в дуло, забит свернутый из бумаги уплотненный пыж, а затем вставлено ядро из подшипника, который пацаны колотили, наверное, часа два, пытаясь разбить, и всё же добились своего. Но стрелять в воздух неинтересно, интересно, когда в цель. А где её возьмешь, эту мишень?

– Я знаю, куда выстрелить, – подал голос самый тихий из нас Витька-очкарик.

Он обычно больше молчал, о чём-то думая, и никто не мог догадаться, о чём. Пацаны повернули головы на произнесённые слова молчуна.

– Куда? – вопрос был один у всех.

– А в туалет, – ответил он, – вон, «капифонов» туалет находится ближе всех – придётся меньше тащить пушку, это раз, а во-вторых, ботвы, видите, какая гора у них на огороде, сделаем из неё что-то вроде укрытия.

– Голова ты, очкарик!

От общей похвалы Витька даже покраснел.

Капифон начал было сопротивляться, что, как доходит до дела, всё он да он.

– Давайте в другой туалет стрелять, он всего-то на пятьдесят метров дальше.

– Чёткий аргумент! А ты один потащишь пушку эти пятьдесят метров?

– Конечно, нет, я не смогу её один протащить.

– Ну, вот и решили, что стрелять в твой туалет будем.

Всей оравой подхватили козлы с пушкой и протащили метров за тридцать до «капифонова» туалета. Установили, прицелились.

– Теперь надо сделать убежище, а то чем чёрт не шутит.

Натаскали ботвы, сделали подобие бордюра.

– Кто стрелять будет?

Капифон тут же заявил:

– Конечно же, я! Раз мой порох и туалет, то и стрелять буду я.

Согласились без спора. Выломали палку из сиреневого куста, который закрывал нас и нашу пушку от обзора. Из моей фуфайки выдернули клок ваты и, сделав жгут, привязали его к палке. Ствол у пушки мы очень хорошо очистили, проткнули проволокой отверстие, насыпали в него и у выемки пороха.

– Ну, давай, Капифон!

Горящей спичкой подожгли ватный жгут, он лихо затлел, издавая ватный смрад.

Капифон, как заправский пушкарь, махнул нам рукой, и нас как ветром сдуло – все оказались за укрытием из ботвы. Капифон, отвернувшись от пушки и закрыв глаза, видимо от неожиданного страха, шарил зажжённым фитилем по пушке и вдруг попал в ложбинку с порохом. Порох вспыхнул, пламя проникло в отверстие.

И тут как шарахнет! Капифон упал навзничь. Пушка на козлах встала вертикально на дыбы. Ещё не рассеялся пороховой дым, как из туалета вывалилась… мать Капифона. Раздался душераздирающий крик: «Убили, убили!» Капифон лежал на земле, закрыв голову руками, как бы говоря этим, что он здесь ни при чём. А мы высунулись из своего укрытия и впервые увидели, как по-пластунски ползают женщины. В какие-то секунды промелькнул толстый голый зад, а тем временем мы, как зайцы, убегающие от волка, неслись врассыпную, задыхаясь от страха, перемешанного с истерическим смехом.

– А, явился? – не успела проговорить моя мать, как я оказался уже в постели. – Есть, поди, хочешь или, наверное, опять наелись печёной картошки?

Я не подавал голоса и дрожал, закрывшись одеялом. Прошло примерно чуть больше часа – стук в дверь. Слышу визгливо-хриплый голос матери Капифона.

– Маруся, твой – дома?

– Дома, – отвечает мать. – А что случилось?

– Давно дома? – продолжает дознание Капифониха.

– Да, давно. Он спит и видит, наверное, десятый сон. А что произошло-то?

– Да меня пацаны чуть не убили!

И начала рассказывать матери всю историю. Мать заохала, заахала, поддакивая Капифонихе, когда та доложила, как она всыпала своему оболтусу отцовским ремнём. Я знаю этот ремень. Капифон часто хвастался, надевая его на свои заплатанные штаны, и мы все, трогая ремень и поглаживая блестящую пряжку со звездой, говорили: «Вот врезать бы кому-нибудь этой пряжкой – не обрадуется». И сейчас, слушая мать Капифона, я весь сжался, как будто по мне ходил этот кожаный ремень с пряжкой. Капифониха ещё раз, как бы убеждаясь, спросила о том, правда ли, что я давно дома, погрозила своим громадным кулаком кому-то, пообещав всех вывести на чистую воду и расправиться с балбесами, и ушла. Мать подошла ко мне, присела на кровать. Я почувствовал её теплую руку у себя на голове.

– Ну, что вы там опять натворили?

Я молчал. Молчал и тогда, когда уже, вся в слезах, мать причитала надо мной:

– Сколько тебе говорить, что это баловство к добру не приведёт, ведь по краю пропасти ходишь. Знаешь, что тебя отпустили благодаря твоему отцу? Он погиб, защищая тебя! Да когда же ты, моё наказание, поумнеешь?

И так далее. Я, конечно, тоже пустил слезу от жалости к матери, что ей со мной приходится так трудно. И впрямь, был бы жив отец, лучше выпорол бы – и делу конец. А с матерями – просто горе. Эти слёзы выдержать может только железный, а я не железный. Вот и льются слёзы из глаз, но из-под одеяла я не вылезаю, чтобы не показывать свою слабость.

Посчитав, что мне всё сказано, мать, наконец, произнесла последнюю фразу, которая со мной до сегодняшнего дня.

– Знаешь что, сынок, тебе голова дана не для того, чтобы шапку носить, а для того, чтобы думать. Вот и думай своей головой, прежде чем что-то делать.

Встала и ушла. Я ещё пошмыгал-пошмыгал носом и заснул.

Утро выдалось угрюмое. Крапал надоедливый дождик, да даже если бы погода и была хорошая, я всё равно не пошел бы на улицу, и уверен, что все участники прицельной стрельбы сидели тогда по домам точно так же, как и я.