Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля
вернуться

Лузгин Владимир
Шрифт:

«Жаль, нет на свете пастыря благого…»

Жаль, нет на свете пастыря благого,Прошедшего сквозь сонм душевных мук,Кто мог бы силой праведного словаИзгнать из божьих храмов лживых слуг.Которым за обман, за святотатство,За лжепророчества, за попранный законНе будет ничего, кроме богатства,А после жизни – пышных похорон.Поэтому, быть может, изначалаТак и задумано неведомым лицом,И мы живём по дьявольским лекалам,Забытые придуманным отцом.

«Жизнь моя, как суровая бязь…»

Жизнь моя, как суровая бязь,Под воздействием влаги и солнцаНа кусочки, в клочки расползласьДо последнего волоконца.Не заштопать и не залатать,Не найдется такой мастерицы,Чтобы в дело пустила опять,Что уже ни к чему не годится.И никто в этом не виноват,Что щелчком из программ электронныхМеня вычеркнет некий Госстат,Сократив дефицит пенсионный.В честь чего ты с собой алкашам,Сколько будет их возле могилки,Разведённого напополамСпирта дашь по литровой бутылке.Да в дешёвом кафе за угломДва десятка больных и болезныхПосудачат о прошлом моёмС видом, сколько возможно, любезным.Чтоб земли нарастающий гнётОградил меня крепче гранитаОт того что, тебя увлечётВ круговерти житейского быта.Но припав головою на грудьЗаменившему мёртвого мужа.Если можешь, прости и забудь,Если был я хоть в чём-нибудь хуже.

«Жить не по лжи – уже бунтарство…»

Жить не по лжи – уже бунтарство –Менты докажут, отследя,А граждане и государство –Всего лишь слуги для вождя.К безумствам чьим глухи и слепыВчерашние говоруны,И потому к духовным скрепамПожизненно осуждены.Когда в шмотье, подбитом ватой,В надплечье головы вобрав,Толпа плетётся виноватоДля предназначенных расправ.Ей непонятно, бестолковой,За что господь из раза в разСтрану мою своей суровойРукой наказывать горазд.

3

«За ручьем, где у птиц водопой…»

За ручьем, где у птиц водопой,Открываются вашему взоруСосны, лезущие толпойПо засохшему косогору.Дальше – куст алычи да айваПод колючим присмотром кизила,Да чужая, по пояс, траваЧьё-то поле заполонила.Выше – старый, разбитый аул.Улиц абрисы видятся еле,Будто иблис крылами махнул,И Ермолова трубы запели.Но беспечно, как пьяный лезгин,Что в кровавых набегах успешен,Пляшет ветер, прорвавшись с равнин,Между каменных мшистых проплешин.А над всем этим смутно видныЛедники дагестанского платоВ окружении голубизныБездны неба без точки возврата.

«Забывшись или голося…»

1

Забывшись или голося,Прости меня за всё и вся.Но сделай так, как я хочу –Прижмись к холодному плечу.

2

В минуту горькую, в которуюЕщё рассудок не погас,Не добивайся помощь скорую,Добро – приедет через час.В канун веселья года нового,Когда гримасой скошен рот,Врача не трогай участкового –Лишь после праздников придёт.Ни близким и ни дальним родичамНе сообщай, что может быть,Ведь из таёжного урочищаИм за неделю не прибыть.Ну, а тем более случайные,Меня не знавшие совсем,Чины и службы чрезвычайные –У них своих полно проблем.Ведь не за стол – на место лобноеСпешу, теряя пульс и вдох,Когда случается подобное,Помочь бессилен даже бог.

3

Пойми одно: ведь только тыВольна вернуть из темноты.Прижмись к холодному плечу.А если нет – зажги свечу.

«Задумано ловко неведомой силой…»

Задумано ловко неведомой силой,Узнать бы подробней, какою, хотя,Кому это знание жизнь удлинило,Признав и заслугою важной зачтя.У времени выбор предельно короткий,И тем он обиднее для мужика,Когда всего вдоволь за вычетом водки,Которой всегда не хватает глотка.Последнего, самого нужного телу,А может душе, кто их в этом поймёт.Так не пожалей мне в стекле запотеломСто грамм под с зернистой икрой бутерброд.

«Заедали мы хлебом с луком…»

Заедали мы хлебом с лукомВодку горькую, как вина,Да с попутчиком однорукимОткровенничали спьяна.Он в чеченские войны – в обе,Отличился не раз, потомуЗагудел в полинявшей робеПо этапу на Колыму.Впрочем, в лагере не терялся,У хозяина под рукой,Коль помилования дождалсяРади преданности такой.После зоны был влёт устроенМеж подобных крутых ребят,Знающих, что они герои,И не знающих, что творят.Ну, а те, пусть в него стрелялиПод Аргуном и Ведено,Компаньонами в деле стали,Если дело у них одно.С видом тёртого полутяжа,С шеей бычьей величиныОн обслуживал с ними дажеКатегории «А» чины.И под песню про грады в поле,За распятых мальчишек встав,Кровь чужую по личной волеЛил у Марьенки и Витав.Окропив и своей немалоЧернозёма и простыней,Он, заштопанный как попало,Едет к матери, жить при ней.Ни семьи и не счёта в банке,Без руки, но с двойным свищом.И приняв по последней банке,Мы уснули. А что ещё.

«Закат, уменьшаясь до кромки горящей…»

Закат, уменьшаясь до кромки горящей,До ниточки блеклой, растаял, дымясь,И лунный фонарь засигналил над чащей,С известными лицами выйдя на связь.За ним или вместе свирепые совьиГлазищи зажглись меж мохнатых ветвейУ полуразрушившегося зимовьяНа севере крайнем Отчизны моей.Где рос и учился подростком неловким.Был бит и ославлен, и выжит толпой,А дальше пошло уже без остановки,В согласии полном с обычной судьбой.Под взглядом которой не лёг и не сгинулСреди чистоплюев, блаженных, блатных,Держа, не сгибая, ни плечи, ни спину,Когда награждали иль били под дых.Седой. Постаревший. Уставший до боли.Встающий не выспавшись. Верящий в сны.Но сам, ещё сам, выбирающий ролиИз тех, что мне господом припасены.Поэтому сердце моё, то и дело,На родину тянет – на день или час,Пока ещё в силе рассудок и тело,И лунный фонарь над тайгой не погас.