Жалкий, убитый горем муж. Как ей знаком этот грустный влажный взгляд собаки, оставшейся без хозяйки. Ещё вчера жена бесила его своими засаленными волосами, скрипящим чужим голосом, костлявыми руками, которые тряслись даже от тяжести чайной ложки. Ещё вчера ему казалось, что жизнь без неё станет прекрасной, свободной, лёгкой. Без больничных запахов и жужжания инвалидного кресла, без виноватой затравленности в её глазах — она сознаёт сколько доставляет ему неудобств, она просит прощение за то, что подвела его, она извиняется, что умирает так тяжело и так долго. Сегодня он всё это забыл. Перед его мысленным взором её юное свежее лицо и длинные светлые волосы, запах которых он когда-то так любил вдыхать, и нежные пальцы, что гладили его лёгкую небритость. Он не знает, как будет теперь жить без её поддержки, её советов, её мудрых замечаний, её счастливых глаз.

Он то и дело срывается на слёзы, вспоминая всё новые и новые подробности их долгой совместной жизни. Генка посчитала — они прожили вместе двадцать семь лет. Весь последний месяц она вместе с усопшей перебирала фотографии из их семейного архива. Но знала о её жизни другие подробности, не те, что помнил муж, глядя на эти снимки. Она обещала, что расскажет ему о них, но соврала. Она расскажет не всё.

Людей действительно мало, но и траурный зал небольшой. Приглушённый свет, тихая музыка, никакой трибуны для прощальных речей и рядов кресел как показывают в голливудских фильмах. Два небольших кожаных диванчика, для самых близких. По центру между ними чёрный постамент, на котором блестящий, отливающим красным гроб. Пышные венки с траурными лентами, большая фотография с чёрным уголком. Цветы в гробу и корзинах.

— Знал, что нАйду тЭбя здЭсь, — духи он менял, а вот акцент его остался прежним, хотя тяжёлое дыхание парфюма в этом пропахшем смертью зале ощущалось сильнее.

— Что ты здесь делаешь, Доминик? — она ухом ощутила, как он скривился и недовольно выдохнул. Прямо болезнь какая-то — не любить своё имя. Её имя вообще жёсткое и мужское, но она его за это и уважала.

— Я, можно сказать, член семьи, — довольная ухмылка на её удивлённый взгляд. Он ожидал, что она будет в недоумении. Но её развеселил «члЭн».

— Герман — мой отец.

Вот это номер! Генка внимательно посмотрела в его прозрачные глаза. Они смеются, но он не шутит. Герман темноволос, широкоплеч и красив даже в свои пятьдесят четыре. Они с Еленой были шикарной парой. Но невзрачный Вайс, рыжеватый и блёклый?

— Ты явно в мать.

— Да, он бросил мою мать ради этой женщины. Мне было всего шесть, но я помню, как мать страдала. Мне кажется, она любила бы его до сих пор.

От его улыбки не осталось и следа.

— А он любил Елену. Не возражаю, просто констатирую факт.

— Любил, но не долго. В двадцать два он бросил мою мать. В двадцать два Елена родила Лизу, и он пошёл искать себе новую подружку, которой не больше, чем двадцать два. Я унаследовал от него страсть к молоденьким девушкам. Я бы бросил тебя, едва тебе стукнуло бы роковых двадцать два.

— Хорошо, что я тебя бросила раньше.

— Да, ты всегда была плохой девочкой. Непослушной, капризной, слишком самостоятельной.

Генке хотелось засмеяться ему в глаза, но в траурном зале это неприлично. Непослушной? Капризной? Да выросшая в бабушкиной казарме на голодном пайке, она знала только слова «надо» и «должна». А у него, оказывается есть и мать, и отец. Что с тобой-то не так, Вайс?

— Ты знаешь, кто все эти люди? — не желая переругиваться на его любимую тему, кто в чём был прав в их отношениях, а кто виноват, она рассматривала молчаливо стоящих по стеночкам мужчин и женщин. — Они ведь прожили здесь недолго. И со своими прежними подругами Елена видеться не хотела.

— Я знаю только соседей, — он скосил налево глаза, чтобы указать на пару.

Неловко рассматривать людей, которые стоят так близко, что слышно их дыхание. Но широколицая женщина кажется ей знакомой. Они могли видеться где угодно: в магазине, на рынке, в парке, в паспортном столе. Наверно, за свою жизнь Генка видела всех жителей этого городка, и не по разу. Их не так уж и много, в отличие от беззаботных туристов. Но местные так же резко и выделяются на их фоне. Жизнь в курортном городке такая же как в любом другом: работа, дом, житейские заботы. Море рядом плещется или бело-зелёной стеной возвышается Эрмитаж, втянув головы в плечи, хмурые жители бегут мимо, думая о том во что им обойдутся новые тарифы на электричество и доходит ли ребёнок зиму в старом пуховике.

— А я только экономку.

Несчастная Александра Львовна выглядит даже печальнее, чем муж усопшей. Красные глаза, которые она то и дело ещё больше растирает платком. Голова качается из стороны в сторону, словно она поёт колыбельную своим сложенным на коленях рукам. Наверно, со смертью хозяйки именно она осиротела больше всех. Она прожила с ними полжизни. Её взяли нянькой, когда у Долговых родился сын. Тот, который так и не приехал на похороны.

— Алекс? — усмехнулся Вайс, глядя на женщину. — Даже странно, что она продержалась в этом доме так долго. Пугливая корова. Сколько её знаю, всю жизнь она трясётся. Только благодаря её показаниям, Елену не посадили за убийство Лизи.

Он говорил: «Элену», и говорил это так зло, что у Генки не осталось сомнений — он ненавидел новую жену своего отца.

— А ты был там, когда девочка умерла?

— Я? Нет, — соврал Вайс. Генка только что поняла почему всегда угадывала это. Перед тем как соврать, он переспрашивал. И тут же давал ответ.

— Сколько тебе было лет?

— Двадцать с небольшим.

— Двадцать два, — посчитала она в уме.

— Сколько? Может быть.

— Роковая цифра для твоего отца. Вряд ли ты бы забыл, что в твои двадцать два тоже произошло нечто неординарное.