Шрифт:
– Ну? Шаги.
– Еще слушай.
Габерон прислушался. Новое наваждение Марева – ему показалось, что он слышит на мидль-деке человеческую речь. Монотонную, бубнящую, но, кажется, вполне осмысленную. Чем дольше Габерон вслушивался, тем громче казался звук. Он не сразу сообразил, что источник этого нового странного звука приближается одновременно со звуками шагов. Спустя несколько минут он уже отчетливо слышал слова:
Крошка-корюшка пошла за водой
Крошка-корюшка нашла золотой
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Купит себе на них два гребешка!
Крошка-корюшка варила смолу
Крошка-корюшка поймала пчелу
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Мёду набрала два полных мешка!
Голос был монотонным и равнодушным, совсем не таким, каким обыкновенно читают детские стишки. И этот голос не был человеческим. Габерон ощутил шевеление волосков на предплечьях, поняв, кому он принадлежит.
– Чертова железяка декламирует стихи, - пробормотал он, на какой-то миг забыв даже про Марево, - Потрясающе.
Крошка-корюшка стала слугой
Крошка-корюшка, работай, не ной
Ну и глупышка! Рыбья башка!
Не заслужила даже смешка!
– Поплыл, - подтвердил Габерон с удовлетворением, - Магические связи в его куцем мозгу начали распадаться. Это добрый знак.
– Значит, мы можем?.. – Тренч сделал короткое движение по направлению к лазу. Легкомысленная болтовня Габерона явно его не увлекала.
– Пока что мы можем только превратиться в карпаччо [78] , если вздумаем сунуться наверх.
78
Карпаччо – блюдо из тонко нарезанных ломтиков мяса или рыбы.
– Но он же…
– Он поплыл, - терпеливо сказал Габерон, - Но не вышел из строя. Даже не сбился с шага. Это значит, что его основные рефлексы все еще работают. Может, не так безукоризненно, как прежде, но работают. Увидев нас, он мгновенно перейдет в боевой режим. И в этом случае нам придется уповать лишь на Розу Ветров.
На лице Тренча, обычно не очень выразительном, промелькнул почти неприкрытый ужас. Он понял, что это значит. Умный парень.
– Значит, нам… Нам придется ждать дальше?
– Совершенно верно. До тех пор, пока эта штуковина не упадет с ног.
– Это может занять еще несколько часов!
– Ну да, - Габерон приподнял бровь с самым невинным видом, - А что, у тебя были более интересные планы на эту ночь?
Но шутить с Тренчем было непросто – он то ли не понимал шуток, то ли не считал необходимым на них реагировать. А может, у него попросту не было чувства юмора. Габерон вздохнул. С такими людьми тяжело делить тесное замкнутое помещение.
– Мы ведь можем не выдержать, - серьезно сказал Тренч, глядя в глаза Габерону.
– Не думай об этом, приятель.
– А о чем думать?
Хороший вопрос. Габерон едва не издал смешок.
– Ни о чем не думай, - он подмигнул Тренчу, - Просто получай удовольствие.
* * *
Период детства у голема длился не более получаса. Этого времени хватило ему, чтоб пересказать несколько дюжин стишков и спеть песенку «Влюбленная ставридка», вызвав у Габерона приступ необъяснимого ужаса. Он даже почувствовал облегчение, когда голем прекратил петь, а стишки неожиданно сменились отрывистыми командами, которыми тот сыпал вокруг с пугающими, почти человеческими, интонациями:
– Поднять грот-брамсель! Живее на брашпиле! Команда, встать на гитовы! Курс норд-норд-норд!
– Сменил пластинку, - пробормотал Габерон, вытирая ледяной пот с шеи и пытаясь непринужденно улыбнуться, - Ну командуй, командуй, жестяная голова, недолго тебе осталось…
И голем командовал. Маршируя по мидль-деку как заправский адмирал, он то и дело останавливался, чтоб выплюнуть новую порцию команд вперемешку с ругательствами:
– Эй, на гитовах! Закрепить парус! Швелитесь быстрее, рыбье отродье! Сейчас получим полную задницу картечи! Почему болтаются кливера! Держать контра-брасы [79] ! Всех комендоров на гандек! Запорю насмерть! Тридцать три протухших селедки!
79
Контр-брас – часть такелажа, служащая для разворота паруса.
Несмотря на то, что нечеловеческий голос как и прежде рождал в груди дрожь, Габерон заставлял себя вслушиваться. Прогонять через собственное сознание ту бессмыслицу, которую породил сходящий с ума механический мозг. Не для того, чтоб понять смысл – в речи абордажного голема смысла было не больше, чем в чавканье окуня – а для того, чтоб не сойти с ума самому.
Он ощущал, как с каждым пройденным футом Марево все плотнее сплетает вокруг него свою сеть. Оно перестало терзать его тело, словно ему наскучила эта примитивная забава. Теперь оно взялось за то, вкуснее чего для него не существовало во всем мире – за человеческие мысли и чувства. Оно смаковало их, сладострастно и томно, как падальщик смакует новую добычу, не спеша вонзить в нее все свои зубы. Оно куталось в них, как в изысканные одежды. Оно медленно отравляло их, превращая в комок бесформенных страхов и ложных воспоминаний.