* * *

Ройал-Оук встретил ее без восторга, с прохладцей, напоминающей северный ветер, как и полагается истому каледонийцу. Сжиться с его обществом оказалось не так-то и просто, но к этому Ринриетта была готова. Нечего было и думать, что королевская твердыня, провисевшая в небесном океане тысячи лет, примет чужака с распростертыми объятиями. У этого острова был свой дух, свой характер, закаленный жаром давным-давно миновавших войн и овеянный невообразимым множеством легенд.

Ройал-Оук. Сердце Каледонии.

Поначалу ей было боязно даже ступать на его брусчатку – каждый камень здесь был самое малое втрое ее старше. Идя по узким улочкам, петляющими вверх и вниз, она не могла отделать от мысли о том, что когда-то той же дорогой ходили люди, про которых она с благоговением читала в книгах – адмиралы и лорды, герцоги и графы, министры и монархи. Как знать, может именно на веранде этого ресторанчика любил, развалившись в кресле, выпить стакан красного сам Эрдвард Громоквакер [167] , легендарный капер, обласканный королевой, чей портрет висел на самом видном месте в их с Киндрерли комнате. Может, именно этой улочкой сто лет назад, бормоча под нос ругательства, шествовала баронесса Пикноклин, неукротимая, как пират, суфражистка, навеки завоевавшая для женщин Каледонии право наравне с мужчинами покорять воздушный океан и носить брюки? А у этой старой театральной тумбы наверняка прогуливался, попыхивая тайком самокруткой с саргассом [168] , бесподобный Динк Эйэруэй, автор нашумевшей элегии «Под трепетным брюшком большого сазана»…

Ройал-Оук пристально наблюдал за Ринриеттой всеми своими оконными проемами, которых кругом было бесчисленное множество, больше, чем звезд на небосводе. Под его взглядом Ринриетта невольно терялась, начиная ощущать беспричинную неловкость, отчего наверняка выглядела грубым и неотесанным провинциалом, случайно залетевшим в чужую стаю. Она то и дело терялась в бесконечных лабиринтах города, улиц которого было больше, чем ветров на ее навигационных картах, путала направление и забывала названия, а если приходилось заговорить, неизбежно пугала собеседников не к месту выбивающимся жутким акцентом.

Ройал-Оук взирал на нее так, как совсем недавно она сама, прогуливаясь по нижним палубам баркентины, взирала на бесчисленных подопечных Шму, глуповатых и суетливых карпов. Он безошибочно узнавал в ней чужака, как бы она ни маскировалась, окатывая королевским презрением, небрежным как мимолетный порыв ветра. Это презрение было в невидящих глазах мраморных статуй, изваянных с неизвестных ей людей. В безразличном взгляде гвардейцев королевской воздушной пехоты, облаченных в их легендарные мундиры из кожи ската и высокие шапки. Даже в воздухе Ройал-Оука была разлита толика презрения, отфлильтровать которую был бы бессилен даже огромный голубой кит.

Первые дни это настолько подавляло, что Ринриетта не осмеливалась выходить на центральные улицы или спускаться в порт – ей казалось, что даже прохожие за ее спиной шепчутся, обсуждая ее ужасные манеры или смешное произношение. «Смотрите, - словно шушукались благообразные леди и джентльмены, исконные жители Сердца Каледонии, - Как широко и нелепо она ставит ноги, ни дать, ни взять, идет по палубе в шторм!.. А что за пристальный взгляд! Кое-кому не мешало бы узнать, как принято вести себя в обществе! Ладно - взгляд, но как она одета!..» Смущаясь и глядя себе под ноги, Ринриетта устремлялась прочь, чувствуя обжигающий румянец на щеках.

Этот остров, который отныне был ее домом, не походил на привычный Порт-Адамс – настолько, насколько королевская форель не походит на невзрачную серую плотву и всякое сравнение лишь подчеркивало это. На фоне уютных рестораций Ройал-Оука пиратские трактиры выглядели грязными рачьими норами. Причалы королевской гавани смотрелись элегантным и изящными, словно их сооружали сами апперы, пристань же Порт-Адамса была столь условным сооружением, что зачастую корабли останавливались лишь врезавшись в чей-то дом.

Там, на Порт-Адамсе, ее окружали совсем другие лица и запахи. И хоть запахи, доносившиеся с ближайших рынков, обычно были удушливы и зловонны, а исчерченные шрамами лица зачастую нагоняли всамделишней жути, она привыкла именно к такому окружению и это то и дело отравляло ей жизнь на столичном острове.

В хаотичных переплетениях переулков Порт-Адамса, среди развороченных мостовых и ветхих домов, собранных по большей части из остовов кораблей, она ощущала себя на привычной высоте. Здесь же, среди мрамора и стекла, в двенадцати тысячах футов от Марева, ей то и дело приходилось бороться с желанием пошире открыть рот, чтоб сделать вдох – точно здесь не доставало кислорода.

«Это последствия отравления, - уныло думала она, разглядывая статую легендарного адмирала Аллакофора, устремившего в зенит шпагу, - Там, среди неудачников, воображающих себя пиратами, я была на своем месте. Там я была Алой Шельмой, предводительницей Паточной Банды. Надо мной смеялись, иногда в глаза, о моих подвигах рассказывали анекдоты, но в одном Порт-Адамс был честен – там меня считали за свою. Здесь я кажусь себе крошкой планктона, одной из миллиона других. Надо перебороть это, тогда и вкус к жизни вернется».