– Вот, держи! – я сунула ему обглоданную кость, которую не нашел при мне мастер Глаас. – Ух, старый мерзавец! Почти все отобрал! А ты сидел и смотрел, как он меня за уши таскает… Мог бы и зыркнуть на него тем самым взглядом – жалко что ли? Для тебя ведь стараюсь, хоть ты того не ценишь…

– Старый разбойник сказал все верно – тебе не нужно воровать для меня еду, - получила я привычный ответ.

– Уж я сама разберусь, что мне нужно, - огрызнулась я. – Все равно я буду тебе приносить еду, и даже если ты ее выбросишь – не перестану. Жаль только, если придется стерпеть взбучку безо всякой пользы… Так что ешь, иначе поколотят меня зазря.

Говоря это, я невольно почесала спину, занывшую от одной мысли о тяжелой руке Глааса. Сомневаться не приходилось – он свое обещание сдержит.

– Думаю, в ближайшее время мастеру Глаасу будет не до тебя, - сказал бывший демон, после некоторых раздумий принявший кость. – И это совсем не добрая весть, хотя от побоев радости тоже немного.

– Оборотни? – я спросила это, сглотнув комок, тут же застрявший в горле.

– Слишком легко они отступили сегодня ночью, - задумчиво ответил Хорвек.

Однако до самого вечера с нами в пути не случилось ничего такого, что подтвердило бы правдивость мрачных предсказаний демона. Мастер Глаас, очевидно испытывавший крайне противоречивые чувства в отношении своих пленников, усадил на своего коня еще и Харля, стершего ноги в кровь, а сам шел пешком, погрузившись в тяжкие раздумья. Мы с мальчишкой не слишком-то отличались друг от друга – простодушным натурам свойственно легко, по-детски, переходить от отчаяния к радости. Позабыв обо всех своих бедах,мы неумело, но гордо восседали на вороном жеребце, украдкой понукая его пуститься вскачь по опасной узкой дороге. Это заставляло Глааса отвлечься от тягостных размышлений, и на наши головы сыпалось немало отборных проклятий.

– Чертовы неблагодарные детишки!
– ворчал старый разбойник, но звучало это совсем не так, чтобы в искренность его гнева можно было поверить.

Усталость заставила нас сделать привал еще до того, как сумерки начали сгущаться, и главарь был этим раздосадован.

– Эдак мы до самой зимы тащиться будем! – сказал он, но остальные разбойники негромко, но решительно принялись ему возражать: мол, ночь накануне выдалась тяжкой, лошади устали, раненым тоже нужен отдых, а завтра, с новыми силами, дорога покажется легче. Мастер Глаас и сам знал об этом, но все равно кривился и недовольно бил себя по ноге плетью.

Ни ручья, ни колодца здесь не было и пришлось довольствоваться той водой, что была припасена с собой.

– Все потому, что мы шли слишком медленно, - услышала я вновь сердитый голос Глааса. – Чуть быстрее переставляли бы ноги – и заночевали бы около старого колодца, который у Сытого холма. Поите лошадей как следует, а сами затягивайте пояса – с собой у нас воды не так уж много.

– Зато есть целый бочонок вина! – весело отозвался кто-то.

– Стакан того вина – и тебя будет проще выбросить на корм нечисти, чем тащить с собой! – гаркнул Глаас. – Это салатанская треклятая брага, от которой и тролль ослепнет!

Эти слова вызвали дружный смех, и еще долго нам с Харлем пришлось выслушивать истории о кабацких приключениях – одна другой похабнее. Разбойники оживились, позабыв об усталости, и сам мастер Глаас, как мне показалось, поддавшись общему настроению, посветлел лицом. Но веселые разговоры оборвались так же резко, как и начались: Хорвек, который выбрался из повозки, получив на то разрешение от Глааса, вдруг упал, как подкошенный, и некоторое время бился, точно в припадке, звеня цепями и прорывая глубокие борозды в земле скрюченными пальцами. Звуков он никаких при этом не издавал и тем страшнее было смотреть на этот приступ. Я, поборов оторопь, бросилась к нему, но Глаас вцепился в мое плечо и прошипел:

– Я говорил тебе, чтобы ты не кормила покойника пищей живых людей! Ему конец!

– Да что бы вы в этом смыслили! – вспылила я. – Уж если я до сих пор жива, то всяко знаю больше о том, как нужно обращаться с Хорвеком! Пустите меня к нему, если не хотите беды!

Нехотя Глаас отпустил меня, понимая, что происходящее и без того встревожило остальных, а перешептывания только усилят это беспокойство. Я же, хоть и заявила Глаасу, что знаю, как нужно себя вести, на самом деле действовала по наитию, или, скорее сказать – подчиняясь чувству острой жалости. Подойдя к Хорвеку, я опустилась рядом и звала его по имени, пока он не затих, уткнувшись лицом вземлю.

Я попыталась напоить его, отдав свою долю воды, но тут терпение мастера Глааса истощилось, и и мне все-таки перепала обещанная затрещина, от которой зазвенело в ушах.

– Отдала ему свою воду – больше никакой сегодня не получишь! – прорычал он, оттаскивая меня за шиворот. – А ты, Ирну… Устроишь еще одно такое представление – отвезу в Ликандрик только твои руки, их, небось, узнают по рисункам!

Хорвек, с трудом приподнявшись, отполз под повозку, где затаился, сипло дыша – точь-в-точь подыхающий пес, ищущий место потемнее, - а мне пришлось остаться у костра, куда отволок меня Глаас. Смех, который раздавался здесь еще несколько минут назад, сменила тяжкая гнетущая тишина.