Но далее горьких сетований на судьбу поэт не идет, так как в сущности отступать ему некуда, остается лишь стоически переносить "ухабы" на жизненном пути ("В телеге жизни", 1876). В лирике Полонского заметно иссякают мотивы народной песни, сказочных и мифологических образов, цыганского романса, которые приводили его в 50-е гг. к созданию поэтических шедевров - "Ночь" (1850), "Песня цыганки" (1853), "Колокольчик" (1854). Попытки выйти к народной теме завершаются в 70-е гг. неудачами ("В степи", 1876), поэту изменяет свойственная его мироощущению 50-х гг. "простодушная грация" (И. С. Тургенев).

Но именно чувство одиночества перед равнодушным и холодным миром, надвигающимся на поэта, пробудило в его творчестве 70-х гг. обостренную чуткость к чужому страданию. Не случайно поэтической вершиной его лирики этого десятилетия оказались проникновенные стихи "Узница" (1878):

Что мне она!
– не жена, не любовница,

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее доля проклятая

Спать не дает мне всю ночь!

Спать не дает, оттого что мне грезится

Молодость в душной тюрьме,

Вижу я - своды... окно за решеткою,

Койку в сырой полутьме...

С койки глядят лихорадочно-знойные

Очи без мысли и слез,

С койки висят чуть не до полу темные

Космы тяжелых волос.

(260)

Поэтический эффект этих стихов - в смелом соединении традиционных романтических образов с конкретными деталями тюремного быта. "Молодость", "душная тюрьма", "лихорадочно-знойные очи, без мысли и слез" соседствуют здесь с ".койкой в сырой полутьме", с "окном за решеткою", с "космами тяжелых волос". В стихотворении отсутствует повествовательный сюжет, мелочи и подробности жизни и быта девушки в арестантской камере. Все это было в первоначальной редакции "Узницы", но оказалось ненужным в окончательной. От бытовой детали ("койка") и детали внешнего облика героини ("очи") поэт идет к образу жестоко поруганной молодости ж шире - к национальному типу русской женщины с ее "проклятой долей", безрадостной судьбой.

В русской поэзии 70-х гг. вообще формируется новое ощущение связи прошлого с современностью. Это сказывается во всем, начиная с поэтического языка и кончая исторической тематикой. В сравнении с эпохой 50-х гг. искусство "семидесятников" более отягощено "литературностью". Поэзия этих лет живот постоянным чувством связи современной поэтической культуры с культурою прошлых эпох. Ей близок юный Пушкин с его романтическими порывами, в ней слышны отзвуки декабристской поэзии и ее образного языка, ей не чужд романтический пафос творчества Лермонтова. Тот же Полонский создает в 70-е гг. поэму в духе лермонтовского "Мцыри" - "Келиот", поэму явно неудачную, но примечательную с точки зрения литературных вкусов эпохи.

Исторические хроники и драмы А. Н. Островского кажутся А. К. Толстому излишне перенасыщенными внесценическими персонажами, "безо всякой необходимости для движения драмы" (IV, 311). Толстого в его поздних былинах и балладах интересует не столько полнота воссоздания прошлых эпох истории, сколько нравственный урок, который можно из них извлечь для современности. Его не удовлетворяет "эпическая" редакция былины "Садко" с ее перегруженностью деталями, с развернутым повествовательным сюжетом. Взамен появляется другая редакция, которую сам поэт называет "лирико-драматической". [10] Поэта 70-х гг. занимает более жизнь истории в сознании его современников, отношения прошлого с настояшим.

Для А. К. Толстого в эти годы окажется действенным и значимым идеал аристократической оппозиции как к бюрократической, правительственной, так и к революционной, демократической "партиям" ("Поток-богатырь", 1871). Революционеры-народники, напротив, попытаются найти в историческом прошлом народа те идеалы, которые могут помочь им в революционной пропаганде среди крестьянства ("Плья Муромец", "Стенька Разин", "Атаман Сидорка" - поэмы на исторические сюжеты С. С. Синегуба). [11] Но в обоих случаях история воспринимается как факт, находящий непосредственное продолжение в современности. Таков же в сущности историзм и некрасовских поэм декабристского цикла ("Дедушка", "Русские женщины").

3

У поэтов "некрасовской школы" в 70-е гг. тоже возрастаетчисло поэтических деклараций, причем позиция гражданскогопоэта не менее остро драматизируется, только суть этого драматизма оказывается иной. Ведь и в практике революционнойборьбы тех лет на смену "разумному эгоисту", демократу-шестидесятнику приходит человек обостренного этического сознания, фанатик революционной идеи. Внутренняя цельность личности в новых исторических условиях отстаивается ценой болеесурового аскетизма. Вспомним в этой связи известные некрасовские строки:

Мне борьба мешала быть поэтом.

Песни мне мешали быть бойцом. [12]

Но предпочтение и теперь, и даже более решительное, Некрасов отдает поэту-борцу. Все чаще Некрасов говорит о нем, как о "гонимом жреце" гражданского искусства, оберегающем в душе "трон истины, любви и красоты" (II, 394). Идею единства гражданственности и искусства приходится теперь постоянно и упорно отстаивать, вплоть до освящения ее традициями высокой поэтической культуры прошлых лет. Так открывается новая перспектива обращения Некрасова к Пушкину. Некрасовская "Элегия" (1874) насыщена патетическими интонациями пушкинской "Деревни". В поэме "Княгиня Волконская" (1872) впервые у Некрасова появляется живой образ Пушкина как гражданского поэта. В позднем творчестве Некрасов-лирик оказывается гораздо более "литературным" поэтом, чем в 60-е гг., ибо теперь он ищет эстетические и этические опоры не только на путях непосредственного выхода к народной жизни, но и в обращении к историческим, накопленным культурным ценностям. Свои собственные стихи о сути поэтического творчества он осеняет авторитетом Шиллера ("Поэту" и "Памяти Шиллера", 1874), свои представления об идеале гражданина - образами Христа и пророка ("Н. Г. Чернышевский" ("Пророк"), 1874), свой анализ народной жизни в "Кому на Руси..." - прямыми фольклорными заимствованиями. Этот поворот и тематически обозначается - обращение к подвигу декабристов и их жен в поэмах декабристского цикла, обращение к друзьям, уносимым борьбой, в лирике: