В книге "С того берега" прежние идеи доведены до последнего предела, до крайней степени обострены и ранние диалогические ситуации - Мевий и Лициний, Трензинский и молодой человек, Крупов и Круциферский, дублируемые ситуациями литературно-философскими и историческими (Гете и Руссо, Гете и Шиллер). Изменения коснулись не только отдельных композиционно-структурных элементов - смена акцентов, резко усилившаяся горечь и скептицизм, раздвоенность позиции автора, - но и сути: все усилия мысли направлены не на выработку нового знания, а на то, чтобы не дать возможности произойти окончательной катастрофе, чтобы избежать краха. В диалоги брошены все дорогие идеи и идеалы, и нужно срочно решить, что следует удержать, не погрешив против истины (установить также, все ли истины истинны), а что придется раз н навсегда отбросить, похоронить.

Герцен в "Былом и думах" назвал реальных прототипов героев-оппонентов в главах "Перед грозой" и "После грозы": "человек средних лет" - сам автор, молодой человек - И. П. Галахов. Однако, как справедливо писал В. Тихомиров, автор серии статей о книге "С того берега", свидетельство Герцена не следует принимать слишком буквально. [6] Точка зрения "человека средних лет" безусловно заострение, и в каждом диалоге особенное, некоторых сторон мировоззрения Герцена в кризисный период, диктуемое ситуацией, психологическим состоянием собеседника. Но и позиция молодого человека не просто романтическая противоположность скептическому, реально-трезвому взгляду, а и отражение личной гневной реакции Герцена на июньские события в Париже.

Не менее важно и другое обстоятельство: диалоги не выявляют правоту (тем более безусловную) чьей-либо позиции, что не мешает, правда, Герцену лично симпатизировать реально-физиологическому взгляду "человека средних лет". Положение, однако, меняется в третьем диалоге - в главе "Consolatio", название которой глубоко иронично, так как утешительный диалог обрывается на грустной и безнадежной ноте, а выступивший в роли утешителя доктор сам близок к отчаянию и не видит для себя настоящего исхода. Доктор в "Consolatio" прямо продолжает линию трезво-скептического, реально-физиологического знания "человека средних лет", он, конечно, не "эмпирик", а такой же реалист; "дама" развивает аргументы "молодого человека", но высказывается значительно обстоятельнее и разнообразнее. Между этими спорщиками нет такой резкой противоположности, как в первых двух диалогах, их точки зрения не столь различны: "даме" в чем-то внятен скептический безрадостный "оптимизм" доктора, а тот сердечно симпатизирует ее сетованиям и печали.

"Человек средних лет" был полноправным хозяином беседы, чутко и продуманно направлявшим ход дискуссии: в первом диалоге, защищаясь, он последовательно и виртуозно охлаждает романтический пыл молодого человека, сея, так сказать, семена сомнения; во втором, напротив, пытается спасти теми же реальными истинами, но взятыми в другой комбинации, разочаровавшегося идеалиста от противоположной крайности. Лично-интимное "человек средних лет" постоянно устраняет, резко противясь попыткам перевести разговор па личности, скрывая острую боль, растерянность перед происшедшим. Нервность, надрывность диалогам сообщает молодой человек: усилия его противника направлены на смягчение напряженности - а она может быть снята лишь "патологическим" анализом действительности, объективно-бесстрастным знанием, которому мешает сильный эмоциональный стресс.

В "Consolatio" не просто очередная перестановка сил оппонентов, другая комбинация спора реалиста и романтика. Резко изменена тональность диалога, устранена излишняя горячность - не столько спор, сколько задушевная беседа. Доктор мягко и спокойно рагирует даже на язвительные реплики собеседницы. Создается впечатление, что они его мало ранят и заранее известны. Грустное знание, добытое многолетними размышлениями и огромным жизненным опытом, слабо утешает доктора, и, будь он менее последовательным человеком, он пожертвовал бы им ради чего-нибудь не столь беспощадно-неумолимого. Но он на это не способен, так как доктор - свободный человек, не желающий и не могущий жертвовать истиной ради призрачного, но утешительного счастья утопии. Личная независимость, свобода голоса я разума, преданность истине вот его позиция. Его и Герцена.

Три больших диалога в книге "С того берега", своеобразная триада идеологическая сердцевина произведения, построенного на резких диссонансах и антитезах. Они дают многосторонний анализ состояния мира - и в то же время способствуют выработке позиции, единственно возможной для свободного и реально мыслящего, независимого человека в мещанском и умирающем мире. Диалоги, хотя и составляют идейно-философскую сердцевину произведения, - еще не вся книга, и ими вовсе не исчерпывается богатство ее содержания. В "монологических", резкими, энергичными мазками набросанных главах автор, отходя от всякого диалогизирования, дает полную волю своим эмоциям. Затаенные, сдерживаемые скорбь и гнев в этих главах прорываются бурным, неудержимым потоком жгучей ненависти к старому миру, к празднующему победу мещанству. Сетования, скорбь "молодого человека" из диалогических глав здесь сохранены полностью и стократно увеличены, соединены общей темой смерти со строгими диагнозами "человека средних лет" и доктора. Исповедь - отречение Герцена от всех иллюзий и надежд - сбалансирована дополнениями, намечающими поворот к другому берегу: "русскому социализму". Такова необыкновенно сложная и противоречивая структура переломного и переходного в творчестве Герцена произведения, в котором с огромной художественной силой запечатлены период духовного кризиса и начало его преодоления.

2

Основы реалистического метода Герцен разработал в "Дилетантизме в науке" и "Письмах об изучении природы". Основы своего гуманизма раскрыл в публицистическом лирико-философском трактате "Капризы и раздумье" (1843-1847) и в беллетристике ("Кто виноват?"). Критика уже давно и правомерно отмечала идейную и эстетическую близость этих произведении. О гуманизме как характернейшей, ведущей черте миросозерцания Герцена великолепно писал Белинский: "человеколюбие, но развитое сознанием и образованием". [7] Гуманизм Герцена - это не категория, не метод познания (реализм), не точка зрения, а нечто очень широкое и объемное, лежащее в основе всей его деятельности, взглядов, поведения, системы оценок. Очень важно для понимания сути гуманности Герцена видеть ее связь с такими постоянными категориями и понятиями в творчестве писателя, как многосторонность (широкость), консеквентность (последовательность) , пластицизм, скептицизм, негация. Наконец, в гуманизме Герцена есть и свое ядро - учение о личности, впервые обстоятельно разработанное в "Капризах и раздумье". Последующие частые возвращения Герцена к центральному для него вопросу современности ("Согласовать личную свободу с миром - тут вся задача социализма")-углубление и вариации ранее поставленной темы.

Все прочие проблемы Герцен связывает с идеалом гордой, свободной, гуманной личности, а события поверяет одним и тем же вопросом: что они, собственно, дали человеку, как продвинули дело его освобождения? Горький справедливо ставил ему в особую заслугу глубокую, многостороннюю, крайне необходимую в России разработку вопроса о правах личности. "Никто, - писал он, - кроме Герцена, не понимал, что веками накопленное презрение к человеческой личности, созданное рабством, необходимо должно было вызвать борьбу за индивидуальность, за свободу личности прежде всего. Но Гер<цен> смотрел на личность именно как па силу организующую, он не вырывал ее из социальной среды, все же иные идеологии или совершенно отрывали ее с почвы истории, или же приносили в жертву о<бщест>ву". [8] Этот герценовский взгляд с исключительной полнотой и страстностью был выражен в "Капризах и раздумье". "Не отвергнуться влечений сердца, не отречься от своей индивидуальности и всего частного, не предать семейство всеобщему, но раскрыть свою душу всему человеческому, страдать и наслаждаться страданиями и наслаждениями современности, работать столько же для рода, сколько для себя, словом, развить эгоистическое сердце во всех скорбящее, обобщить его разумом и в свою очередь оживить им разум..." (II, 63-64).