– Я не волнуюсь об этом, но тебя могут отнять. Если тебя когда-нибудь оставят силы постоять за себя, ты должна будешь найти силы постоять за себя ради меня.

Она заслуживает откровенность, но ничего не должна знать о моем реальном страхе. В ней была заложена тленность. Я ощущал это постоянно и особенно в моменты особой близости к ней. Ее исчезновение было неизбежно. То, что неотвратимо, не может вызывать страх. Угнетало и мучило – «Когда это произойдет?»

– Меня никогда не оставят силы постоять за себя, потому что у меня есть ты, – мягко говорит она, но решительное выражение лица противоречит тону.

Я точно знаю, что она пытается делать!.. «потому что у меня есть ты» принадлежит мягкому тону, «меня никогда не оставят силы постоять за себя» подпадает под могущество ее жесткого взгляда. Я не могу вкладывать одновременно разные эмоции во взгляд и голос и не знаю никого кто умеет, кроме нее. Мне это очень в ней нравится.

Я и сейчас плохой актер, а в тринадцать был совсем никуда. Как это произошло, не знаю, но она поверила. Так мне в тот момент казалось.

– Расскажи, что больше всего тебе понравилось в «Уленшпигеле»? – спрашивает она.

– Это не о «понравилось». Это о страшном, и о жестоком, и о веселости. Я понял, что от веселого страшные вещи не становятся менее страшными. Может, даже наоборот. Но я выучил важный урок. Веселость отличное средство от страха. Я тоже хочу уметь находить веселое во всем. Я ведь имею на это право – верно?

– Нет, не во всем. Ничего веселого нет в горе, боли, немощи, – разом став серьезной, говорит она.

– Можно я прочту тебе что-то?

– Я готова.

Так я прочитал ей мой первый рассказ, заглядывая в ее глаза, пытаясь не упустить ни один оттенок реакции.

«Он спускается к ней в подземелье, с наслаждением наблюдает ее окровавленное лицо, обожженные груди, раздробленные пальцы. Ее страх делает его бесстрашным, боль – всемогущим, стоны возбуждают и удовлетворяют плоть. В этот день ее сожгли.

На следующий день, как ни в чем не бывало, она с улыбкой проходит мимо него в сопровождении слуг, или подружек, или кавалеров, или проезжает в дорогой карете. Смеясь, махая кружевным платочком, наслаждаясь молодостью, красотой, счастьем, властью над мужчинами. Меняет цвет и разрез глаз, осанку и походку. Но он разом узнает ее по независимости, уверенности, способности читать его мысли и смеяться над ними в уголках тонко каждый раз по-разному очерченных губ».

Делаю остановку. Ее лицо не выражает ничего кроме внимания. Я продолжаю не торопясь переводить дыхание. Жду ее. Точно знаю, что последует. На этот раз сдается она, прерывая молчание:

– Когда ты фантазируешь о женщинах, они представляются тебе окровавленными, мучающимися от боли и страха?

Такое случается редко. Она отреагировала именно так, как я предполагал, готовя рассказ к ее вопросам. Она не только спросила ожидаемыми словами. Интонация, тон, лицо – все в точности, как в моем ожидании – выражают мягкое, почти безразличное любопытство, будто речь о погоде.

– Нет, они представляются мне улыбающимися, счастливыми, смотрящими на меня с доверием, интересом и пониманием. Точно как ты, – отвечаю я.

– Почему же тогда твой первый рассказ… это твой первый рассказ, верно? Или же у тебя есть и другие?

Она выдала себя, перескочив с одной мысли на другую, не закончив первую. Это с ней происходило редко – она явно обеспокоена за меня и еще больше тем, что не замечала этого во мне раньше.

– У меня есть незаконченные зарисовки, покажу позже. Как только закончу.

– В первых строчках твоего первого рассказа ты описываешь женщину, измученную болью и пытками. Я хочу понять, почему.

– Ты сказала, что я должен выговаривать страхи и не держать в себе, а Шарль де Костер показал мне, что лечиться от страха надо смехом.

– Ты находишь, что-то веселое или смешное в этом рассказе?

– Да. Надеюсь, и ты найдешь, когда я закончу.

Она кивнула, и я продолжил:

«На следующий день он опять наслаждался ее стонами. Еще больше от того, как ее груди увеличивались, и красные утопшие в слезах глаза раскрывались шире и шире. Слезы вырастали из капель в ручьи. Удовлетворенный увиденным, он возвращался в свою обитель. С трудом ступал по высоким ступеням. Как он раньше не замечал их размеры? Потом укладывался в кровать, которая загадочно вытянулась вверх и раздалась в стороны».

– Может, это и не смешно, но определенно справедливо, – соглашается со мной мама.

– По-моему это и смешно, и весело. Вообрази, он становится меньше, а все вещи вокруг – нет. Одежда висит как на пугале, он не может дотянуться до ручки двери. Стул неподъемный, как гора. В завершение он утонет в тарелке супа.

– Наверное, ты прав, немного воображения, и это действительно становится смешно. Ты будешь продолжать? – спрашивает она.

– Буду, но хочу оставить читателю возможность домыслить и довообразить. Мне кажется, если сделать читателя соавтором, то это повысит ценность рассказа.