– Ты определенно засмеешь меня, но и эта кошмарная часть – к твоему удивлению, тоже распрекрасна, – поражает она меня ответом.

– Ты, без сомнений, привлекла мое внимание.

– Образы, которые ты видишь во сне, навеяны «Уленшпигелем». Большинство, прочитавших эту книгу, будет спать спокойно, ты же потерял покой, потому что чувствителен к чужой боли. Рубцы символизируют чувствительность и открытость, – объясняет она.

– Что тут хорошего? Мужчина не должен быть чувствителен. Мужчина должен быть непреклонен твердостью духа, – как это гладко у меня вышло, мама даже улыбнулась. – Кому может понравиться чувствительный мужчина?

– Ты прав. Есть женщины, которым не нравятся чувствительные мужчины. Им нравятся грубые, жесткие, толстокожие. Тебе не нужно тревожиться о них. Тебе они нравиться не будут. Реальность в том, что можно быть чувствительным и мужественным одновременно. Прислушайся к слову «чувствительный» – это человек, способный на сильные чувства. И это включает понимание, сострадание. Женщине нужно, чтобы мужчина мог постичь ее. Нечувствительный мужчина неспособен сделать это.

– Я надеюсь, ты не говоришь это, чтобы успокоить меня.

– Ты знаешь, я никогда не стала бы это делать, – уверяет она.

Она торопится закрыть тему, будто все уже сказано – нечего добавить. Совсем не похоже на нее. Это я всегда останавливаю ее, когда полагаю – больше добавить нечего. В такие моменты часто она выдавала самые интересные мысли, будто готовилась к длинному обсуждению и торопилась втиснуть в несколько оставшихся секунд наиболее важное и интересное, пока все еще владеет моим вниманием.

Сейчас она пытается закончить разговор, не давая мне возможность задать главный вопрос: «Почему она обеспокоена девочкой?» Я догадывался, о ком идет речь, но «что она знает про девочку, что никто другой знать не должен?» Это, очевидно, исходило из моего сна. Она посмотрела на меня так, будто заново узнавала. Вероятно, так изучала меня, когда впервые взяла на руки после рождения, пытаясь понять, что именно привнесла в этот мир. Это подтверждало – мой сон попал в точку, и еще – я смог правильно растолковать его, коснувшись какой-то большой тайны.

Моя коллекция пополнилась еще одним ее взглядом, который я никогда не видел раньше. В тот тринадцатилетний момент главное содержание его было переплетение удивления, грусти и радости. Раз за разом я возвращаюсь к фрагментам коллекции, чтобы переосмыслить понимание, соизмерить новый опыт с ранее приобретенным, постигнуть недопонятое и неосмысленное, свершившееся и еще больше – понять причину так и не исполнившегося.

– Не знаю. Это может означать много разных вещей. И потом – это твой сон – тебе и придется отвечать на этот вопрос.

Я надолго запомнил этот ответ. Не сами слова, а ее увлажнившиеся глаза, ее показное безразличие, и как торопливо она отвечала. Актрисой она была замечательной, но почему-то в тот раз сценические способности подвели ее – впервые она обманула меня и не смогла это скрыть. Я не стал донимать ее. Сам найду ответ и без ее подмоги. Не знал только, как много лет мне понадобится для этого.

– А что, ты думаешь, будет с моим сном? Я предполагал: что-то изменится после того, как напишу рассказ, но мало что изменилось.

– Ты правильно сделал, что прочитал мне его и еще важнее – рассказал сон. Сегодня ты будешь спать спокойно. Обещаю тебе.

Историю Вагона, историю, которую не знал ни один человек, я начал слушать в тринадцать лет. Последние штрихи она добавила, когда мне было восемнадцать. Посчитала – не мне судить, насколько правильно: я готов к их восприятию. Пять лет я уживался с событиями тех пятнадцати дней. Каждая деталь, добавленная ею к повествованию, подмешивала новые краски в палитру, отбрасывала неузнанные или неувиденные тени, очерчивала неожиданные контуры или добавляла новые оттенки в изображение ранее неосознанных сцен и картин.

Бывало, что услышанное противоречило уже известному. Воспринимала ли она сама одни и те же эпизоды по-разному или это было кажущееся несоответствие? Подчас я находил несогласие не самих фактов, а их признание моей памятью или же оно прекословило не событиям, узнанным от нее, а мной самим и присочиненным, пока домысливал происходящее. Или это была та же самая реальность, что я воспринял годами ранее, но время утоптало ее так глубоко и деформировало в процессе, и возраст мимоходом нанес коррективы, что она воскресла в новую действительность.

После окончания повествования события не закристаллизовались во мне в том восемнадцатилетнем рафиде1. У меня и сегодня нет уверенности, что интимно знаком с происшедшим, ибо знаю – завтра буду понимать иначе.

Случилось, в детстве я наблюдал работу уличного художника. Была ли это его обычная техника или он попросту разыгрывал меня – склоняюсь ко второму. С верха картины он опускался к центру, оттуда в сторону, двигался спиралью или зигзагами, или неожиданными прыжками метался по девственным и разрисованным пядям холста.