Шрифт:
Море все же прекрасно; слева и справа стремятся друг к другу мысы Толстый и Тонкий. Разлапистые сосны над головой.
Может быть, действительно, в мозгу запечатлены все воспоминания, но тайно, а когда-нибудь удастся воссоздавать их; во сне, например. И можно будет отправиться в любой период своей жизни; и что же предпочтут старики – жить прошлым или настоящим?
Сначала я ел почти одни консервы, на второй или третий день купил красного кубанского «Каберне», для улучшения пищеварения. В тот вечер я выпил стакан и доел тушонку, после чего заболел желудок, и я чуть не выбросил бутылку в овраг. И вот сегодня одиночество снова подступило ко мне, я достал оставшееся, потягиваю из хозяйкиной чашки, и ем шпроты. Ветер гуляет второй вечер, в кино, конечно не пойду. Люди пьют, чтобы уйти от одиночества – даже в компании; лишь бы сбежать от прошлого. И я сейчас пью, впрочем, что там, пустячок. Сухенькое. Я одинокий волк. У-у-у! Шумит ветер, и я смотрю в маленькое окошко хибарки; там деревья и белая времянка. Мозг слегка затуманен парами, и прошлое стало не таким противостоящим, укоряющим, недостижимым, как-то придвинулось, показалось более уютным, близким, переносимым. Кашель не проходит, на улице дикий ветер; в августе уже чувствуется осень. Вино почти кончилось, и я вспомнил об отце: мы с ним несчастные какие-то, одинокие волки, неприкаянные.
30
Вечером после этого я пошел к морю. Вино и вечерняя бухта примирили мою душу и с прошлым и с будущим; мысы горели огоньками, вода колыхалась, и прямо над горлом бухты стояла половинная луна. Я стал думать о будущем. Можно душу дьяволу продать, чтобы приехать в такое место с семьей, в середине лета; играла музыка, пели – шел концерт. Отдыхающие беззаботно веселились, потом расходились семьями по корпусам, оживленно переговаривались. Ночь, море, огоньки.
У нас еще все впереди; мы обязательно приедем в такое место. Хоть раз в жизни.
Часов в девять вечера уже стемнело. Внезапно я почувствовал боль в желудке, слабость и озноб. Не хотелось идти в свою берлогу. Шахматные плитки тротуара, неоновые огни, деревья, я пошел по тропинке от хинкальной к домикам общежития. Невероятная метафизическая тоска одиночества лежала на душе; кажется, что ничего не получится из этой жизни.
Как будто и статьи есть и еще там что-то, а где результат? Три с половиной года я работаю, и так до сих пор – инженер; мы вынуждены отдыхать врозь, и мой отпуск совершенно бездарно пропадает. Я казался маленьким, никому не нужным в этом мире человечком, перед лицом каких-то равнодушных сил; как будто какие-то великаны громоздятся где-то и равнодушно переговариваются: «А, этот? Нет, ни на что не способен, слаб. Пусть уж кое-как довлачит свое жалкое существование».
Когда я сидел на скамейке и обнимал руками живот, в котором ощущалась боль, сначала женщина, немного похожая на нашу Валю, стояла у перил; потом она ушла с лысым и пожилым мужчиной. А затем подсел ко мне здоровый дядька, за сорок лет, немного поговорили. Отдыхает здесь по путевке, я позавидовал. «Работать надо.» Работает в Ростове на заводе, ездил в этом году дважды по путевке – один раз в Ленинград, теперь сюда; я стал говорить о том, что, когда сам живешь – проблема питания. Он, не дослушав, встал и ушел, наверное, искал компанию.
Народ здесь хлещет пиво, вино, водку, ест Бог знает что, и хорошо ему. А мой желудок уже не таков, и тут я вынужден вспоминать наш сектор. Я думаю – есть ли у здешнего отдыхающего народа воспоминания, тоска по прошлому? Или они умеют так здорово забывать? Надо уметь жить настоящим; я это плохо умею.
Иногда мне казалось – не могу больше! Какое-то давление на душу, не разрешимое слезами, как предгрозовая тяжесть; теснятся вспоминания о других поездках. Мама и Вера, удалившись на двести километров, кажутся средоточием невысказываемого света. Проклятая меланхолия. И опять я стал уговаривать себя – не надо распространять это состояние на будущее, экстраполировать на все; просто неудавшаяся, глупая поездка, одиночество, нездоровье.
Вчера говорил себе: надо перестать заниматься самокопательством, толку от этого никакого. Надо смотреть на людей, попытаться возродить свою фантазию. Отец сказал: у тебя в детстве была великолепная фантазия. Бросил? Да – сказал я. Почему? Умнее стал? Да, скажем так. Или глупее? Можно и так повернуть; можно и так, и эдак.
Захотелось скорее к Аннушке, купил ей ракушку – рапана, Анна будет тихо играть, задумавшись.
31
У хозяйки Светы неплохой мальчишка – пятиклассник; все эти дни кашлял, поэтому не купался.
–Скоро в школу?
–Да.
–Хочется?
–Не-а.
–Ну, что тут у вас самое примечательное в Геленджике?
–Купаться.
–Кем хочешь быть?
–Шофером как дед. На «Татре».
Муж Светы «на витаминах» в больнице. Была язва, зарубцевалась.
–Надо меньше пить, – говорит Света.
Еще есть девочка Таня.
–Сколько тебе лет?
–Пять.
–Скоро в школу?
–Ага.
–Хочется?
–Не-а.
Я дошел до центра; центральный пляж обширен, покрыт мелко толченной ракушкой, почти песок. Вода мутная. Я там отметился, искупался. Для чего-то мне надо было обязательно увидеть море; и вот я здесь, и не знаю, как убить время и куда деваться от тоски. Из центра на свою окраину поехал на катере; получасовая поездка на мыс Тонкий, а затем к Лазуревому берегу. Красиво, горы зеленые, на горах большие буквы: «Ленин с нами».
Вечером я решил скоротать время, посмотрев фильм «Ожидание полковника Шалыгина» в летнем кинотеатре гостиницы «Солнечная». Пока стоял в очереди за билетом, стал дуть какой-то прохладный ветер, и я сходил на квартиру и одел на себя все что мог. В 21 час начался сеанс, ветер усилился, стал холодным. Туристы из гостиницы, посмеиваясь, приходили с одеялами, мелькнула мысль: может, уйти? Но я постеснялся обнаружить свою теплолюбивость, и вот сеанс проходил под свист северного ветра, дувшего прямо в лицо. Впереди, над головами, над горами, в синем небе ясно отпечатались Большая и Малая Медведицы с Полярной звездой, счастливые обладатели одеял кутались в эти одеяла. Я все стыдился уйти, хотел хоть не первым ретироваться; через час, всё же, меня начала бить крупная дрожь. Тут два человека не выдержали и ушли; ушел и я, прибежал на квартиру, дрожащий, и залез под одеяла.