Теоретически у «вышедших» сохраняется возможность возвращения, даже если «выход» не принес победы над социумом. К той же группе мы причисляем фланеров, хотя про них часто нельзя сказать, покинули ли они свою группу или не обретали ее вовсе.

И последняя, интересующая нас категория «отторжение», то есть полное отторжение какой-либо социальной идентичности, полный и окончательный разрыв с какими-либо социальными ограничениями. Таким образом, человек оказывается, с одной стороны, свободен от каких либо рамок, ограничивающих, сужающих его выбор, но одновременно он оказывается в истинном экзистенциальном вакууме.

Иными словами, человек, способный позволить себе все, становится в своем мироощущении всемогущим, «богоравным», и ему сложно избежать соблазна пробовать мир и себя на прочность, но в результате он нащупывает не границы мира, а собственные границы и приходит к концепции саморазрушения. Прекрасная тому иллюстрация – персонажи Ф.М. Достоевского Раскольников и Свидригайлов: оба разрушают сначала свою идентичность, нарушая то или иное ключевое табу, и приходят к концепту самоотрицания и самоуничтожения в итоге. То есть мы видим казус Эмпедокла [14] – стать богом, убив бога (отказ всех наших персонажей от религиозных концепций). Именно этой позиции оппонирует К. Маркс утверждая, что тот, кто отрицает существование Бога, занят вторичным вопросом, так как он отрицает Бога, чтоб утвердить существование человека, чтобы поставить человека на место Бога (учитывая трансформацию). Речь в равной степени может идти об актуализированном, физическом или условном самоубийстве. Акт самоуничтожения решает некоторые экзистенциальные проблемы, так, возможность самоубийства, создавая иллюзию власти над собой, предоставляет возможность совладать со страхом смерти, со страхом одиночества (экзистенциальным вакуумом) и с прочими страхами, включая ксенофобию.

Таким образом, можно выделить типологию эскапизма по направлению: бегство во вне – во фланерство, специфические увлечения, туризм и прочие сферы, подходящие для инструментального эскапизма, отделяющие от социума, но не всегда от Другого – или бегство внутрь себя, в познание, в стремление к постижению новых индивидуальных смыслов, фантазированию, т. е. от Другого, с сферу эскапизма экзистенциального.

Все эти явления, кроме «отторжения», сходные в той или иной мере с феноменом эскапизма, по сути, представляют угрозу заданной ранее идентичности: в случае «выходки/ эскапады» это проигрывание возможности разрушения групповой идентичности (случай Чацкого); в случае «выхода» – полное или частичное разрушение идентичности с какими бы то ни было группами (случай Кьеркегора); в случае же «отторжения» речь идет о несовместимости собственной идентичности с представлениями о мире, при котором может происходить как разрушение собственной идентичности (уход в девиацию), так и «отказ от мира». И все же все они (за исключением отторжения как манифестации экзистенциального эскапизма) несут в себе и ресурс – возможность выйти из социально заданной колеи – и увидеть Другого (Другого – в ином человеке, в котором начинаешь видеть человека, а не его социальную функцию, его социальную атрибутику; Другого – Бога; Другого – себя). Но перечисленные явления несут в себе и другой потенциал – возможность выбрать путь эскапизма, в мире которого Другой просто не существует.

Проявления эскапизма или родственных ему явлений были в той или иной степени известны с давних времен. Можно привести множество примеров, от Эмпедокла и Сократа до такого однозначного случая, как Диоген. Можно говорить о великих эскапистах средневековья, начиная хотя бы с Франциска Ассизского, о котором уже шла речь выше, но все это были истинно единичные случаи. Собственно, как раз Франциск Ассизский преобразовал характер монашества, заменив образ монаха-отшельника образом апостола-миссионера, который, отрекшись внутренне от мира, остается в мире. Мы видим, что уже к XIII веку человек готов принять внутренний уход от той или иной идентичности без физического изгнания, что возвращает нас к идеям М.Фуко о снятии необходимости внешней изоляции.

Обратим внимание на то, что случаи отшельничества как церковного подвига в подавляющем большинстве случаев, хотя и выглядят как проявление крайнего эскапизма, эскапизмом вовсе не являются. Человек видимым образом удаляется от других людей, но не разрушает, а наоборот, доводит до предела групповую идентичность по признаку религии. В этом смысле скорее являются эскапистами люди, демонстративно совершающие проступки, противоречащие церковной морали. Несомненно, в христианской средневековой Европе грех, проступок против церковных уложений – эскапада. Но и эти люди не стремились отказаться от своей групповой идентичности с церковью, разве что иногда меняли ее на другую, не менее плотную идентичность с той или иной группой религиозного же толка, становясь еретиками. Религиозное мышление являлось для средневековья непреодолимым препятствием к созданию жесткой индивидуальной идентичности, эскапизма. Ситуация резко меняется в момент появления рефлексии как массового явления, когда она институциализируется [15] . В процессе этой институциализации баланс между я- и мы-идентичностью значимо смещается в сторону «Я» (Элиас, 2001).

Поворотной точкой стало провозглашение Французской революцией XVIII в. идей «естественных и неотъемлемых прав» человека и гражданина (в Конституции Французской республики 1793 и 1795 гг.: «равенство, свобода, безопасность, собственность») как координат самоидентификации человека в условиях социального порядка. Классический либерализм, берущий начало от идеалов Французской революции, ограничивая реализацию утопии незыблемостью социального порядка (реализация свободы и равенства ограничивались требованиями обеспечить право на безопасность и собственность), тем самым утверждал первенство реальности (хотя и отчужденной) относительно утопического идеала. Но таким образом идеал перестал быть абсолютом, постижимым лишь умозрительно, он стал значимой величиной, к которой и стоило стремиться в реальном мире.

Проникновение рефлексии в практики повседневности неизменно вело к тому, что должна была появиться общая для всех идея, заменяющая доктрину традиционного христианства, которое разрешало ее толкование только одному сословию, да и то в очень узких приделах. Согласно Д. Травину [16] , впервые о появлении национальной идеи можно говорить применительно к послереволюционной Франции. Идея эта – «Libert'e, galit'e, Fraternit'e» – захватила заинтересованные в переменах сословия Европы, в первую очередь, тем, что снимала ограничения, которые накладывало на деятельность человека мировоззрение средневековья, поддерживаемое социальным и экономическим порядком и в этом смысле выражавшее этот порядок. Эти идеалы расширяли до бесконечности возможности реализации человека, утверждали его независимость от социальных, экономических и религиозных ограничений.

Свобода определялась в Декларации прав и обязанностей человека и гражданина 1795 года следующим образом: «La libert'e est le pouvoir qui appartient а l’homme de faire tout ce qui ne nuit pas aux droits d'autrui»-«Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда правам другого». Для каждого конкретного человека провозглашение «Свободы» как естественного и неотъемлемого права человека расширяло до бесконечности возможности выбора образа своего «Я», возможности самореализации. «Братство» подчеркивало природное, сущностное родство всех людей и требовало относится к ним как к ближним. («Ne faites pas a autrui се que vous ne voudriez pas qu 'on vous fot; faites constamment aux autres le bien que vous voudriez en recevoir» – «He делай другим того, что не хотел бы получить сам; делай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе»). Идея «Равенства» возвещала человеку, конечно, в случае признания единого Закона, раздвижение пределов его «Мы» – группы до невообразимых пределов («Tous les hommes sont 'egaux par nature et devant la loi…» – «Все люди равны по природе и перед законом»), из чего следует, что все имеют равный доступ ко всем должностям и занятиям согласно способностям, но без каких-либо иных различий».