Шрифт:
В качестве исходной темы в ТМ «Воспоминание и псевдовоспоминание» было предложено обратиться к событиям, максимально тесно связанным с личной жизнью и экзистенциальным опытом участников группы. Эти события были эмоционально окрашены, они побуждали ввести в текст образы значимых фигур – матери, отца и пр. (правда, не все участники группы этим воспользовались, обнаружив этим важную личностную специфику). Кроме того, здесь существенную роль играл, так сказать, «эксгибиционистский фактор». Участники группы, зная заранее, что их работы будут подробно разбираться и обсуждаться в группе, были, с одной стороны, настроены на некоторое дозированное самообнажение, обращенное к группе, а с другой – на имплицитное подчеркивание свой психологической необычности и исключительности, обращенное к группе и к исследователю [3] .
3
Отметим психологический эффект этого самообнажения: после проведения первой ТМ несколько человек воспользовалось предоставленным им правом снабдить свой текст пометкой: не обсуждать публично. В процессе обсуждения текстов в группе все они свой запрет сняли, а при проведении последующих ТМ к возможности наложить запрет на публичное обсуждение не прибегал никто. Одна из участниц сформулировала свой отказ от запрета так: Все стали друг другу ближе и интереснее, а я как чужая.
Эксперимент проводился на труппе испытуемых в количестве 353 человек. Участниками эксперимента были студенты 2–3 курсов Института психологии им. Л. С. Выготского РГГУ (339 человек в возрасте 19–22 лет) и преподаватели нескольких московских вузов (14 человек в возрасте 49–56 лет).
В первом задании инструкции ТМ содержалась провокация: каждый испытуемый был вынужден совершить некий отбор и из множества реалий, относящихся к своему детству, выбрать некое «событие», то, что, на его взгляд, являлось «интересной» и «допустимой» темой для рассказа о себе. Здесь необходимо подробнее остановиться на том, что именно обычно было выбираемо в качестве такого «события».
Память о детстве, вообще о прошлом состоит из некоего континуума впечатлений, происшествий, размышлений, эмоций. В устном диалоге, случайно затронувшем тему прошлого, из не вполне структурированного множества воспоминаний по ассоциации и в ответ на реплику собеседника извлекается то одно, то другое. Здесь же из всего этого калейдоскопа предстояло выбрать что-то конкретное, подходящее под предложенное заглавие, и представить на рассмотрение группе. Собственно, различие между случайно вспоминаемыми событиями и «событием», записанным в виде рассказа, адресат которого к тому же заранее известен, отражено в семантике высказываний всплыло, возникло, пришло на ум воспоминание и я вспоминаю, я помню. В первом случае, в отличие от второго, слово я не может ни при каких условиях принять форму именительного падежа, а всегда будет в косвенных: мне, у меня. Таким образом, авторам текстов предстояло выбрать нечто представительное для себя, каким-то образом их характеризующее [4] .
4
Здесь уместно напомнить удивительные находки Р. Якобсона, связанные с метафорой и метонимией. Якобсоновские «метонимисты» – обычные люди, поэты, афатики – отдают предпочтения «связям по смежности», «метафористы» же тяготеют к «связям по сходству». На мой взгляд, спонтанный устный текст принадлежит к якобсоновскому «метонимическому полюсу», так как порождается как отклик на слово, обстоятельство, событие. Письменный же текст, даже если он спонтанен, утверждает символическое сходство: он является саморепрезентацией породившего его автора, то есть своего рода «расширением имени».
3.3. Сюжетные сходства.
Группы, которые можно объединить по сходству, образовались в первую очередь среди сюжетов.
Наиболее частотная сюжетная схема была представлена структурой запрет – нарушение запрета – наказание. Для удобства мы так и назвали этот сюжет: «Преступление и наказание». 69 % участников [5] (244 человека) построили сюжеты по этой структуре, причем чаще всего в них повторялась ситуация «падение, боль, болезнь». Маргиналиями в этом случае выступили тексты, в которых присутствовали фрагменты вышеуказанного сюжета (например, «нарушение запрета» – без «наказания») либо ситуация «падение, боль, болезнь», не связанная с сюжетом «преступления и наказания». Между текстами истинных воспоминаний оказалось так много общего, а отличия их от текстов псевдовоспоминаний были столь регулярны, что это позволило сформулировать несколько принципиальных тезисов.
5
Необходимо подчеркнуть, что приводимые здесь и далее процентные соотношения нельзя рассматривать как некую статистическую информацию. Они являются не более, чем иллюстрацией, и призваны синонимически заменить слова «часто» и «редко». Сейчас, к моменту завершения этой работы, в нашем распоряжении находится уже более 3000 обработанных текстов ТМ, и можно видеть, как от группы к группе процент предпочитающих тот или иной сюжет изменяется, правда, незначительно, в ту или другую сторону. Однако количественные данные никак не участвуют в дальнейших рассуждениях, не будут учитываться при интерпретации результатов или использоваться в какой бы то ни было аргументации.
Общая структура сюжета «Преступление и наказание» состоит из запрета – нарушения запрета – и наказания (или счастливого избежания наказания). Например: папа не велел мне заглядывать в птичье гнездо – я заглянула – птичка улетела, оставив невысиженные яйца; мне не разрешали есть конфеты – я съела много конфет – я не заболела, и меня особенно не ругали; драться с девочками дурно – я подрался – мне было так стыдно, что я 2 дня не выходил гулять…Запрет мог быть выражен эксплицитно (папа не велел мне), – и подразумеваться (драться …дурно), мог касаться конкретной ситуации и общих этических принципов, но он непременно присутствовал, иногда обнаруживая себя лишь последующим наказанием (я упал, ушибся, порвал штанишки – и тут я понял, что нельзя было обижать другого мальчика). Наказание оказывается двух типов: исходящее от запрещающих старших (ругали, папа только молча посмотрел) – и исходящее от «надчеловеческого взрослого» (мама очень испугалась, и ей стало плохо; я упала, расшибла нос и испачкала красивое платье). Вообще мотив падения и /или болезни как наказания за нарушение запрета оказался универсальным. Протагонисты воспоминаний падают с горки, с велосипеда, расшибают себе носы, пачкают и рвут красивую одежду (рефлекс «фаустовского сюжета»: одежда – постоянный предмет гордыни, за которую следует «наказание из бездны»). Иногда, впрочем, «наказанию падением и болезнью» подвергается не только протагонист, но и другие – чаще всего взрослый.
Вот характерный ядерный пример сюжета, обозначенного как «преступление и наказание».
В детстве у меня был диатез, и родители не разрешали мне есть сладкое. Однажды они ушли в гости к соседям, которые жили в нашем же подъезде, на втором этаже. Обычно они не оставляли меня одну дома, это было в первый раз. Сначала я хотела испугаться, а потом вспомнила про запретный буфет. Я забралась в него и увидела сахарницу. Я не хотела съесть все, как-то так само получилось. Но самое интересное оказалось за сахарницей: в глубине, за банками и кульками, стоял коричневый пакетик с шоколадными конфетами. Я решила только попробовать… Когда родители вернулись, мама начала стелить постель и за ручкой дивана нашла груду фантиков. Они с папой так испугались, что у них даже не было сил меня особенно ругать. На следующий день меня не пустили в детский сад – ждали, что у меня поднимется температура. В общем, все получилось очень хорошо.
Как можно видеть из текста, здесь совершено два «преступления»: одно из них совершает ребенок, нарушив сформулированный запрет не есть сладкого. Он получает наказание от тех, кто является «автором» запрета – от родителей, впрочем, не очень суровое. Второе «преступление» совершено самими родителями: они оставили меня одну. За это нарушение несформулированного запрета они расплачиваются своим страхом и моей потенциальной болезнью – «наказание» осуществляется «судьбой».
Второй, дополнительный, сюжет, часто возникающий в этой ТМ в связке с другими или, реже, самостоятельно – это «инициация»: впервые. «Инициация», как и «преступление», тоже двойная: меня впервые оставили – родители впервые ушли, оставив меня.
В этом тексте отчетливо виден и сценарий – «победа»: я нарушила запрет, но им пришлось хуже, чем мне, и все было хорошо. Отметим попутно характерные признаки, отличающие истинное воспоминание от «псевдовоспоминания»: большое количество конкретной лексики, локализаторов (в глубине, за банками…), наличие внутренних предикатов (хотела испугаться, самое интересное оказалось…). Местоимение я появляется как в именительном, так и в косвенных падежах, причем чередование это вполне мотивировано ситуацией и положением героини: во взаимодействии с родителями это мне, меня (сильные и взрослые родители распоряжаются и управляют маленьким ребенком); в отсутствие родителей это я (героиня сама распоряжается собой, хотя и несколько предосудительно).