Он старался как мог сделать свой вклад в первый торжественный прием в Черемхово и провести его на должном уровне. Он, должно быть, вспомнил о том, что в подобных случаях принято не только произносить речи, но и преподносить подарки. Сбегав куда-то, он вскоре примчался с двумя брусками динамита — подарком от Черемхово двум американцам. Мы вынуждены были вежливо отказаться. Он настаивал. Тогда нам пришлось сказать, что стоит произойти случайному взрыву и мы исчезнем с лица земли вместе с динамитом, а это вряд ли пойдет на пользу делу Интернационала. Толпа разразилась громовым хохотом. Парень же был очень удручен и обижен. Потом и он расхохотался.

Синеглазый паренек из Вены — вторая скрипка — постоянно улыбался. Каторга не изменила его веселого нрава. В честь гостей из Америки он обязательно хотел изобразить американский джаз — так он называл свою импровизацию, но ни до этого, ни после мне не приходилось слышать такой невероятной мелодии. Вместе со смычком у него играли ноги и руки, он пританцовывал, прыгал и пускался в пляс, доставляя огромное удовольствие зрителям.

Наше взаимное излияние симпатий прервал станционный колокол. Снова рукопожатия, и мы поднимаемся на подножку вагона, а оркестр в это время подхватывает припев:

В организованной нам встрече не было напыщенности или внешнего блеска. Тому, что встречающие оставили такое приятное впечатление, способствовало одно обстоятельство: их поистине великая жизнеспособность. В этом нашла свое проявление огромная сила революции. Революция проникла даже сюда, в подземелья цивилизации, в это царство проклятия, протрубив трубным гласом о своем пришествии и разрушив стены их склепа. Они выбежали из него наружу, но не с налитыми кровью глазами, не с пеной у рта, не с ножом в руке. Они взывали к правде и справедливости, из их уст лились песни солидарности, на знаменах своих они начертали лозунги нового мира.

Все увиденное в Черемхово не произвело на эмигрантов ровным счетом никакого впечатления. Не то чтобы какому-то удивлению, а даже слабому намеку на него не дали они пробиться сквозь панцырь своих классовых интересов. Прежний страх сменился у них насмешками:

— Вот полюбуйтесь, что делает ваш большевизм! Арестантов превращает в государственных деятелей. Великолепное зрелище, не правда ли? Теперь каторжники не уголь добывают, а околачиваются на улице. Вот что несет нам революция!

Мы обратили их внимание на другие последствия революции: порядок, подтянутость, добропорядочность. Но эмигранты не видели этого, вернее, не хотели видеть.

— Это только на первых порах, — говорили они. — Подождите, пройдет порыв, и они снова примутся воровать, пьянствовать и убивать.

Эмигранты не поняли самого главного, считая ростки нового, в лучшем случае, мимолетным экстазом, который продержится не дольше стоянки нашего поезда.

Свесившись с подножки вагона, мы махали рукой, отвечая сотням больших, покрытых угольной пылью рук, посылавших нам свой прощальный привет. Не отрывая глаз, мы до последнего момента, пока они совсем не скрылись из виду, смотрели на черемховцев, все еще стоявших под пронизывающим ветром с обнаженными головами. «Жан Вальжан» то поднимал, то опускал свои руки; развевалось красное знамя с надписью: «Привет нашим товарищам во всем мире!»

Спустя два года после описанных выше событий в Детройт вернулся Джо Реддинг, который работал в Черемхово и был свидетелем того, какие изменения принесла туда революция. Он пишет о ее замечательных плодах. Кражи и убийства почти прекратились. Только что сбросив с себя железные цепи, бывшие каторжники добровольно подчинились железной дисциплине Красной Армии. Люди, не признававшие законов при старом режиме, сами стали законодателями и защитниками новых законов. Люди, вынесшие столько несправедливостей, брались теперь за установление справедливости во всем мире. У них есть широкая программа для приложения своих сил, великими идеями озарен ум их.

Для богачей и привилегированных, для тех, кто живет в роскошных виллах или ездит в салон-вагонах, революция — это сплошной кошмар и ужас, поистине «пришествие антихриста». Но для униженных и обездоленных — это свобода, которая несет «бедным благую весть, освобождение пленным, излечение раненым».

Можно ли после этого говорить об ограниченном распространении революции? На наших глазах все глубже и глубже проникала в народные толщи эта революция, начатая городскими рабочими, она охватывала один за другим все неимущие слои населения. Овладев каторжанами Черемхово, она достигла дна. Вглубь идти уже некуда. А как далеко может пойти она вширь? Окажется ли так, что здесь, на широко раскинувшихся подступах к Тихому океану, она обладает такой же силой, как позади, у берегов Атлантики? Будет ли пульс революции биться на далекой окраине тем же учащенным ритмом, как и в сердце России?

Мы пересекли всю Страну Советов, остались позади могучие медлительные реки, впадающие в северные моря, Уральские горы, тайга и степи. Железнодорожники и шахтеры рассказывали нам о своих Советах, крестьяне и рыбаки приветствовали нас красными флагами от имени своих Советов. Мы разговаривали с представителями Совета Центральной Сибири и Дальневосточного Совета. По всей Амурской области были созданы Советы. Теперь, сойдя с поезда во Владивостоке, мы увидели точную копию Петроградского Совета, оставшегося за десять тысяч километров отсюда.