Данное обстоятельство можно объяснить несколькими причинами. С одной стороны, существует мнение, что масштабы распространения радикальных течений в республике в целом преувеличены. Подбор фактов [в российских СМИ] тенденциозный, это фактически информационная война против ислама. В Татар-стане в меньшей степени, но также все дублируется. (Из экспертного интервью.) В апреле этого года Духовным управлением мусульман РТ была организована конференция «Ислам-online» для журналистов, на которой было принято решение разработать свод правил по «распространению ценностей ислама» и «методику подачи информации в мусульманских СМИ» с целью формирования «позитивного отношения» к мусульманской умме и искоренения «исламофобских настроений» в обществе 73 .

С другой стороны, в сельских общинах, которые в основном и представлены на данном этапе исследования (85% респондентов), проблема радикализма может быть не столь острой, как в крупных городах. Также свою роль здесь может играть недостаточный уровень богословского образования сельских имамов, который не позволяет им распознать потенциально опасные взгляды даже при их наличии у прихожан. Лишь 38% сельских имамов указали, что имеют какое-либо религиозное образование, из них 18,5% – начальное, 12,5 – среднее, 7% – высшее.

Наконец, также вероятно, что респонденты избегают положительно отвечать на прямо поставленный вопрос в силу ряда причин психологического характера, а фактическая ситуация в махалля отличается от результатов, полученных на данном этапе обработки материалов. Так или иначе, возможности инструментария исследования позволяют продолжить работу в указанном направлении.

Выдвижение на первый план кризисных и конфликтных элементов ситуации на Северном Кавказе стало устойчивой чертой общественно-научного дискурса последних двух десятилетий. Сложившиеся в нем «образы» региона в значительной степени предопределяют углы зрения, под которыми исследователи рассматривают картину прошлого данной территории и современное ее положение. Наиболее общая характеристика позиции Северного Кавказа в общественном дискурсе России – явное несоответствие его периферийного места на политико-экономической карте страны уровню озабоченности, проявляемого к этой территории российским социумом (см.: [Боров, Муратова, 2011]).

Строго говоря, сложившиеся дискурсивные практики часто затрудняют непредвзятый и рациональный анализ региональной общественно-политической ситуации. Задавая алармистский вектор исследований, они одновременно не дают увидеть реальные параметры существующих явлений, создающих проблемное поле.

Скорее всего, с этим связано и недостаточное понимание обострения (примерно с 2008 г.) «черкесского вопроса», как бы органично вписавшегося в контекст нынешних северокавказских угроз, вызовов и их последствий. С точки зрения силовых ведомств, отвечающих за безопасность государства, такое видение проблемы уместно. Но с научной и гражданской точек зрения важнее понять как исторические корни подобных явлений, так и причины их вроде бы неожиданной актуализации. Задача данной статьи – показать, как политизация этничности превращает социально значимый вопрос в конфликтную ситуацию.

Поскольку российский читатель вряд ли имеет четкое представление о предмете данного исследования, целесообразно дать хотя бы в самых общих чертах предысторию проблемы. Сам термин «черкесы» употреблялся и употребляется в России, Европе и Турции в двояком смысле. Расширительно он обозначает северо-кавказских (без Дагестана) горцев вообще. В узком смысле – один из народов Северного Кавказа, чей эндоэтноним адыге. Таково первоначальное, основное и более устойчивое значение упомянутого термина 74 . В настоящее время черкесы составляют титульное население трех республик Северного Кавказа и в официальном обиходе имеют различную номинацию: в Республике Адыгея – адыгейцы, в Кабардино-Балкарской Республике – кабардинцы, в Карачаево-Черкесской Республике – собственно черкесы. Тем не менее единое самоназвание – адыге – сохраняется, а общая самоидентификация на протяжении последних десятилетий упрочивается.

Сами черкесы воспринимают в качестве отличительной черты собственного национального существования то, что значительная, по всеобщему убеждению, численно преобладающая часть черкесского этноса проживает за пределами исторической родины – в Турции, Иордании, Сирии, Германии и даже в США. Многими это «рассеяние» воспринимается как аномалия, которая хотя и обусловлена исторически, но может и должна быть как-то «исправлена». В этом усматривается суть «черкесского вопроса».

В течение последних лет этот «вопрос» неизменно присутствует в региональном, российском и международном информационном пространстве, став предметом активного обсуждения в историко-политической публицистике и аналитике. Особую остроту он приобрел в связи с выдвижением требований к Российской Федерации об официальном признании геноцида, совершенного Российской империей по отношению к черкесам в ходе Кавказской войны, и призывами к бойкоту Олимпиады 2014 г. в Сочи [Матвеев, 2011; Боров, 2012; Рябцев, 2012].

С одной стороны, в публицистике современная трактовка понятия «черкесский вопрос» прямо отождествляется с «трагическими проблемами черкесского народа», которые носят исторически заданный объективный характер. Они восходят к Кавказской войне и с тех пор так и остались неразрешенными. Их суть в том, что «Страна адыгов – Черкесия – исчезла с карты мира, а черкесский народ подвергся геноциду со стороны Российского государства и был изгнан с исторической Родины, потеряв население и большую часть территории». Соответственно, под «справедливым решением черкесского вопроса понимается реализация гарантированного международным правом естественного права адыгов жить на своей земле единой нацией» [Кеш, 2011; Темиров, 2011].