Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.

Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала — виноват только он.

Мать умерла внезапно и нелепо — встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола.

С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алёну из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом.

Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать, можно сказать, скоро. Да и вообще, к самостоятельной жизни давно приучена.

Но тётки из опеки были непреклонны: «Так положено и всё тут».

Про жизнь в детдоме Алёна наслышалась всякого: и бьют, и отнимают всё мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливающая её пирожками, приговаривала:

— Ешь-ешь, синеглазка. Ещё наголодаешься там.

Однако с детдомом неожиданно подфартило.

Из всех имеющихся в округе подобных заведений её определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный, как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. А во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось.

Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алёне настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели её рисунки, так и вовсе к ней прониклись и просили наперебой: «Нарисуй мой портрет!».

Про отца обмолвилась она сама — не то чтобы хвасталась, хвастаться тут ведь нечем. Просто её спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не верил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алёна никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы.

Та тоже не поверила и даже отчитала её — фантазии фантазиями, но границы-то надо знать. Зачем такие сплетни распускать про губернатора?

А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Пояснила, что прочла эту «новость» в каком-то блоге — видимо, кто-то из девчонок поделился. Журналистка задавала ей всякие вопросы: про мать, про тяготы и прочее.

Ну а дальше всё завертелось и вовсе стремительно.

Каждый день Алёну дёргали: приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортёры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или на худой конец драмы.

В конце концов ей до чёртиков надоели одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с любым, кто представлял масс-медиа.

А недели две назад заявился человек от её отца. Неприятный, вообще-то. Назвался Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чём не спрашивал, только, щурясь, буравил её карими близко-посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось всё тягостнее. А под конец и вовсе невыносимо.

Алёна не выдержала и спросила:

— Почему вы всё время на меня так смотрите?

Однако этот тип не удосужился ответить, но хоть взгляд свой сверлящий отвёл. Потом ненадолго уединился вместе с директрисой в её кабинете, а когда вышел, сообщил Алёне — не позвал, не предложил, а именно довёл до сведения, — что они едут в город, в одно место.

Детский дом находился почти в ста километрах от города, но не расстояние смущало Алёну, а неизвестность. Зачем её куда-то понадобилось везти? Почему нельзя всё толком объяснить? Почему вообще последнее время такой ажиотаж?

Впрочем, это она как раз понимала. И уже тысячу раз пожалела о том, что сболтнула подругам про отца. Но куда же всё-таки её везут? Что это за «одно место»? Пытать её там хотя бы не будут? Руслан Глушко заверил директрису, что вечером вернёт воспитанницу в целости и сохранности — только это мало-мальски и успокаивало.

Полтора часа в дороге тянулись в полном молчании. То есть Глушко несколько раз говорил по телефону, но с ней за всё время не обмолвился ни словом.

Алёне вообще казалось, что этот тип относится к ней настолько свысока, что ещё чуть-чуть и можно говорить о презрении. Оттого сидела она, как на иголках, пока не въехали в город, а там уж, прильнув к окну, забыла о чванливом Глушко, о своих сомнениях и беспокойстве. Если уж ей райцентр — стотысячный городишко — казался после родной деревни мегаполисом, то что говорить теперь?

Она заворожено смотрела на ажурные фасады зданий и вензеля чугунных ограждений, на стеклянные небоскрёбы и квадратные кусты, растущие как по линеечке, на пёстрые клумбы и диковинные фигуры из земли и травы, на нескончаемый поток красивых машин и людскую толпу. Город, красивый, огромный и чуждый, с его кипящей энергией, суетой и целеустремлённостью, пленил её и в то же время вызывал безотчётный ужас. Алёна порадовалась, что сидит сейчас в салоне автомобиля, потому что даже глядя из окна на эти оживлённые улицы, она чувствовала головокружение. А окажись сейчас там, среди этого бурлящего движения, и вовсе бы наверняка запаниковала.