Жизнь постоянно идет вперед и всегда имеет смысл.

Мои склонность к психоактивным веществам и депрессия – близнецы. Они появились на свет одновременно. У них один и тот же источник, то же самое сплетение эмоциональной травмы, молчания, химии и крови.

Официально это называется «сопутствующее расстройство» или «двойной диагноз». Я бы могла многое поведать вам о научной стороне дела, но я писательница, а не ученый, и потому просто расскажу свою историю.

Год, когда мне исполнилось тринадцать, стал наихудшим годом моей жизни. Я не была готова к своей внешности, не была готова к тому, что на меня уже не смотрели как на маленькую девочку. Не готова к новой школе, наркотикам и травившему меня однокласснику-социопату. Не готова к еще одной новой школе несколько месяцев спустя, к еще большему количеству наркотиков, не готова для секса, на который я не дала полного согласия. И, разумеется, к тому, чтобы существовать среди всего этого в одиночку, а родители мало обращали на меня внимания.

В первый раз, когда я попробовала наркотики, то забыла о том, что надо было бы испугаться. Мне только-только исполнилось тринадцать. Во второй раз я сделала это самостоятельно. Я чувствовала себя в безопасности, обнаружив в себе нечто такое, что дало мне силы контролировать свои чувства.

С самого начала мне понравилось заниматься этим в одиночку. Где-то глубоко внутри я понимала, что для девочки тринадцати лет неестественно так наслаждаться этим. Но мне было наплевать. Секреты давались мне легко. Я, сколько себя помню, всегда держала какие-то стороны моей жизни в тайне.

На следующий год я опять оказалась в новой школе. Предполагалось, что я начну все с начала, но, конечно же, я оставалась тем же человеком. Я присутствовала там наполовину. Я знала, что нужно завести друзей, но не помнила, как улыбаться. Я едва могла говорить. Меня окружали секреты, давила эмоциональная травма, с которой я не умела справляться. Было начало девяностых. В те годы никто не говорил о посттравматических стрессах, особенно по отношению к ученицам средних классов, учащихся на одни пятерки и так хорошо умеющих хранить свои секреты.

О нанесении себе вреда тоже было не принято говорить. Я думала, это мое изобретение. Думала, что этим в мире занимаюсь одна я. Я сидела в своей комнате вечером со швейной иголкой или булавкой и нагревала ее на пламени свечи так, что она раскалялась. И колола себе руки до тех пор, пока не начинала чувствовать боль только в одной точке. Тяжкое бремя моих негативных эмоций в эти моменты испарялось. Но потом они, конечно же, возвращались.

В восьмом классе я стала носить с собой тупой карманный нож. Я садилась на пол своей ванной комнаты рядом с наполненной водой ванной и боялась залезть в нее, боялась осуществить свой план. Я подносила нож к кисти и наблюдала, как на ней отпечатывается лезвие, когда я давила на него. Я занималась этим часами. Но я никогда не нажимала на лезвие достаточно сильно.

Не знаю, взаправду ли я хотела умереть. Не знаю, хотела ли я смерти навсегда. Знаю лишь, что хотела перестать чувствовать. Хотела спастись от самой себя. Наркотики и нанесение вреда глушили боль год или около того, но к тому времени, как мне исполнилось четырнадцать и я училась уже в четвертой средней школе, что бы я ни делала, я не могла сдерживать свои чувства.

Я видела два выхода из положения: умереть или попросить о помощи. Умереть не получалось. Что-то не позволяло мне воткнуть в себя лезвие того ножа. Я инстинктивно держалась, хотела выйти из тьмы, глубинное чувство самосохранения возвращало меня к жизни.

И потому я попросила помочь мне. Хотела бы я вспомнить, как это произошло. Хотела бы иметь пошаговую инструкцию к этому, листок бумаги, который я смогла бы размножить и дать по копии каждому, кто испытывает боль. Вот как надо просить помощи, значилось бы на нем. Как признаться маме, что тебе необходим доктор. Как не умереть.

Но такой инструкции у меня нет. Честно говоря, я мало что об этом помню. Я забыла о многих важных деталях. Смутно всплывают в памяти боль и молчание, перемежаемые тусклыми воспоминаниями вне какого-либо контекста, воспоминания об отчаянном плаче, затем о тяжелом одеяле холодного отчуждения, о металле, прижатом к кисти, но не входящем в нее. А потом я оказалась в кабинете врача. Затем у психотерапевта. После у меня появился пузырек с таблетками, призванными спасти мою жизнь. Это происходило опять же в начале девяностых. Писком моды был прозак.

Что я помню, так это дрожь и волнение, с которыми положила в рот первую таблетку. Наконец-то я увидела проблеск надежды. Я испытывала трепет, принимая новое лекарство, почти что потрясение, думая о том, что вот сейчас почувствую некий подъем.

Тогда я не знала, что антидепрессанты не вызывают подъема. Они существуют для того, чтобы заставить тебя почувствовать состояние, более близкое к нормальному, вызывают «серые» эмоции, вместо попеременных черных и белых. Зачастую проходит несколько недель, прежде чем они начинают работать и добиваются эффекта такого слабого, что ты часто не замечаешь его. Они не ставят мгновенно все на свои места. Не собирают воедино то, что было сломано. Они меняют ход химических процессов, но не оказывают влияния на прошлое. Они не стирают воспоминания.