– Значит, ты приехал только что?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Да так. Честно говоря, мне пора домой.

– Хорошо. Хочешь, подвезу тебя?

Я колебалась, а Лео, уловив дикую напряжённость в воздухе, протянул мне свой шлем с добродетельной полуулыбкой.

– Обычно я катаюсь один, и второй шлем мне без надобности. Так что возьми мой, – он предвидел, что я откажусь, и быстро добавил. – Я не допущу, чтоб ты передвигалась без защитного убора. Достаточно того, что вместо губ у тебя две греческие питы.

Я не сумела подавить улыбку и взяла шлем, а Лео тем же аккуратным неторопливым шагом направился к вездеходу. Фары разожглись едко желтым цветом. Лео медленно закинул ногу и сел. Я последовала за ним и, указав путь, прижалась к его широкой спине. Мы пробирались по вечерней дороге по Сатис-авеню, усеянной пасмурными очертаньями деревьев, которые рядами сторожили уснувшие дома. Безоблачное небо провисало черным полотном сверкающих звёзд, а луна мелькала среди деревьев и крыш, не желая оставлять нас без присмотра. Мои руки ласкал холод осеннего ветра, а разум тревожили мысли. Кто занёс меня в дом и распугал всех обидчиков? У меня не было других версий, кроме той, где замешан Лео, но тот опроверг её. Пока я размышляла, мы очень быстро настигли 69-ого дома. Лео остановился на обочине, а я спрыгнула с вездехода и отдала ему шлем.

– Спасибо тебе! Рада была познакомиться.

– И я рад, – робко сказал он.

Я подарила ему нелепую улыбку, которую обычно изображают в случае крайнего неудобства, а он сверкнул милой, обескураживающей в ответ. Я шла к дому и чувствовала, как Лео неподвижно смотрит мне вслед кротким взглядом, истончающим нежность и ласку.

– Мы встретимся завтра снова? – спросил он, едва я ступила на порог, простирая руки к двери.

– Не знаю… – обернувшись, сказала я. – Может быть и встретимся.

– Я понял.

Одев шлем, Лео повернул ключ зажигания, и вездеход плавно покатил вперёд. Теперь я неподвижно смотрела ему в след, мучимая тоской, взятой неизвестно откуда. Меня тревожила мысль увидеть дома обезумевшего от досады отца или наблюдать, как он нежно взывает к бездыханному образу мамы, с наивной просьбой помочь ему в моем воспитании. Но тут Лео скрылся за горизонтом, тоска стала невыносимой, и тогда я поняла, что она абсолютно не связана с родителями. Мою грусть позвал Лео своим ликом одинокого бродяги, находящего покой там, где люди обретали только страх перед неизведанной историей особняка. Его мягкий звонкий голос доверия с необычайной четкостью раздавался в голове, учащая дыхание и воспламеняя тело в необъятном экстазе, природу которого я объяснить не могла. Подумывая о возможной дружбе между нами, во мне пульсировала непривычно возвышенная гордость, а душа трепетала в восторге от мысли, что детство лениво помахало рукой, отступая перед взрослой важностью, с которой меняемся мы и меняются ценности наших стремлений.

Оказавшись в гостиной, где с темнотой в одиночку боролся приглушенный свет торшера, я обнаружила на столе чистую тарелку, приборы на одну персону и давно остывшую еду. Душу сдавила грусть, понимая, что отец готовился к нашему ужину, но не дождался меня. На кухне шумела вода. Зная, что расплата за проступки неминуема, я подготавливала себя к непростому разговору с отцом, но тщетно. Ведь за несколько минут едва ли удастся подготовиться к объяснению, почему я не вернулась из школы днем, а пришла поздним вечером с окровавленной одеждой и разбитой губой. Я замыслила подняться наверх и сменить одежду, чтобы слегка облегчить шок, поджидающий отца. Когда я только ступила на лестницу, вода на кухне перестала шуметь, и в нотах мирной тишины прозвучал голос женщины такой мелодичный, что, казалось, он соткан из тысячи голосов поющих птиц и сотни звенящих ручьев, успокаивающих одним только звуком.

– Вы, должно быть, Кэти? – спросила она, заставляя меня обернуться.

Опираясь изящно худенькой рукой на перила лестницы, внешне она сохраняла всю чарующую прелесть, о которой напевал её чудесный голос. В нежно-голубых глазах с порхающими ресницами – один взмах ими навивал ощущение, что от них рождается бриз, успокаивающий пучину морских далей и усмиряющий противоречия внутри человека – и в отточенной фигуре, утопающей в платье цвета яшмы с мелкой сборкой внизу, заключались безапелляционная твердость и тепло, а всё её шикарное очарование выглядело, как вызов. Потому я сразу насторожилась.

– Да. А вы кто такая?

– Я Лора Смит. Теперь работаю вместе с вашим отцом, – она протянула мне руку, и я растерянно её пожала. – Вы наверняка знали, что мистера Чандлера сегодня приняли в штат больницы Мемориал?

– Нет, – буркнула я, испытав неприязнь к сердечной беседе.

– Нам ужасно повезло, что ваш отец не отказался от предложенной работы. Как оперирующий хирург он искал нечто иное, но в нашем городе сложные манипуляции пока только в планах. Однако, Авраам пошёл навстречу и согласился вести консультативный приём пациентов.

Имя папы из уст незнакомой женщины прозвучало неприятно.

– Вы зовёте его Авраам? – вспыхнула я. – Кто дал вам право пренебрегать условностями?

Моя опала ничуть не смутила её, и она улыбнулась ещё доброжелательней.

– Вы абсолютно правы, Кэти, никто мне этого не позволял. Если вас смущает подобная форма обращения, я обязуюсь при вас придерживаться норм этикета.

Испытав исступленное раздражение, я глядела на неё, нахмурившись, поскольку меня осенило, что посудой на кухне занимался не отец, а эта дама с больницы.