Через двадцать дней Олеша в том же издании, в том же месяце, в выпуске № 196, опубликовал к столетию со дня рождения Ф. Энгельса следующее беспомощное в идеологическом и эстетическом отношении стихотворение «Памяти Энгельса»:

Мы видим, в стихах Олеша изображал себя этаким лихим, бравым бойцом («Лимонку в пояс, шпоры на колени, звезду – на лоб – на всех плевать…». Он писал в своих автобиографиях, что в Гражданскую войну был красноармейцем, служил телефонистом на батарее береговой обороны Черноморского побережья. То есть ему была доверена телефонная трубка, если раздастся звонок. Эта батарея стояла на пляже и, похоже, оборонять ей ничего не пришлось, так как, случись подобное, Олеша не преминул бы в своих записках об этом красочно рассказать.

Согласимся, что вся сумма выше изложенных фактов об Олеше в 1918–1920 годах звучит весьма внушительно. Но вся внушительность этой пирамиды моментально рушится, когда мы прочитаем позднее свидетельство Олеши о его военной службе в литературных записках писателя:

«На батарею приезжал ко мне Стадниченко. Ах, какой он был красивый парнишка! С тёмными сросшимися бровями, с широкой, не слишком выпуклой, но сильной грудью, с румяными губами, с горящим взглядом юноши…

Я любил его как товарища. В гимназические годы мы долгое время сидели с ним на одной парте. Сейчас, когда я служу на батарее, мы не слишком ещё далеко отошли от тех лет. То и дело мы рассказываем друг другу о встречах с преподавателями и товарищами по классу.

– Видел Фудю! – хохочет Стадниченко. – Он в сандальях!

– В сандальях! – хохочу я. – Фудя в сандальях.

Фудя – это инспектор нашей гимназии, придурковатый чиновник, кривогубой речи которого умела подражать вся гимназия.

Я служу на батарее среди матросов. Великолепные матросы, революционно настроенные, разговаривающие о Ленине, – самые настоящие матросы Революции…». [163]

Вот этому мальчишке Юрию-Ежи Олеше, который ещё далеко не отошёл от гимназических проделок, который со слепой романтической верой, без малейшей критики, воспринял советскую власть и отправился ей добровольно служить, не нужно было скрывать и прятать своих тогдашних стихотворений. Наоборот, он вместе с друзьями читал свои лозунговые стихи-призывы, стихи-однодневки «на потребу дня» в только что открытых агитационно-информационных центрах с летучими концертами, поэтическими вечерами и спектаклями. Они выступали в столовых, расположившихся на месте бывших фешенебельных кафе. Позже для подобных выступлений было организовано особое поэтическое кафе «Пэон IV».

Поэт Б. Кушнер (Питтсбург), спустя десятилетия, справедливо написал: «Как тяжело думать обо всех этих горячих, прекрасных юных душах, зачарованных примитивной большевицкой агитацией, большевиками, – а ведь последним было суждено в немногие годы стать величайшими преступниками в мировой истории». [164]

Чтобы понять, какое место занимали стихи Олеши и высказывания Бунина в «Окаянных днях» на одну и ту же тему и с помощью одного и того же тропа, нам представляется необходимым сделать экскурс в историю вопроса.

Ещё в греческой мифологии появились сюжеты, посвящённые оживающим статуям, в частности, миф о скульпторе Пигмалионе, изваявшем статую прекрасной девушки и полюбившем её. Вняв горячей мольбе скульптора, Афродита оживила скульптуру.

В статье «Сюжет об оживающей статуе» исследователь Ромэн Назиров указывает:

«Античная статуя нередко выступала в роли материально воплощенного бога-покровителя (лат. genius loci). Поэтому завоеватели увозили из покоренных стран их культовые статуи и фетиши». [165] Для описания сюжета о влюблённости человека в статую Назиров использует термин идолофилия.

Впрочем, Назиров видит следующее различие: «От сюжета о превращении статуи в живое человеческое существо (миф о Пигмалионе – И. П.) принципиально отличаются рассказы о статуях, живущих скрытой жизнью; в определенные важные моменты подобная статуя внезапно и самопроизвольно оживает, но лишь на время и не переставая быть статуей. Эти рассказы восходят к эре фетишизма, пережитки которого сохранились во многих религиях». [166]

Позднее в литературе получил широкое распространение образ губительной статуи. Настойчивый и до сих пор не угасающий, даже усиливающийся, интерес литературоведов к «скульптурным темам» (определение Р. Якобсона) в творчестве русских писателей XIX и XX века появился после статьи Романа Якобсона «Статуя в поэтической мифологии Пушкина». Это даже не статья (впервые опубликованная на чешском языке в 1937 году), эту блестящую работу можно обозначить как мини-монографию, с исчерпывающей полнотой раскрывающей тему с привлечением широчайшего контекста, в который входит творчество и биография Пушкина, черновые варианты его произведений, его письма, рисунки… Роман Якобсон показал, что тема статуи является постоянным структурным элементом, постоянной компонентой поэтики Пушкина и, более того, три его крупные вещи – драма «Каменный гость», поэма «Медный всадник» и «Сказка о золотом петушке» – своеобразно связаны с биографией поэта. Во всех трёх произведениях главными персонажами являются именно образы губительных статуй (определение Якобсона), внутренне связанные между собой демонической ролью.

«Возникновение на русской почве мифа о губительной статуе справедливо связывают с именем Пушкина – и с известной статьей Романа Якобсона, этот приоритет сформулировавшего и обосновавшего», – пишет Мариэтта Турьян. [167]

Исследование Якобсона появилось в печати на английском языке в 1975 и 1979 годах; на русском в – 1987-м. Вот приблизительно с того времени и можно вести счёт обилию современных литературоведческих работ на русском языке, продолжающих традицию Романа Осиповича, многосторонне раскрывающих символику статуи, в основном, в пушкинском, петербургском мифе.