Образ губительной статуи учёные обнаруживают в сюжете о Дон Жуане, однако подчёркивают, что у него ещё более древнее происхождение. Литературовед Вс. Багно давно и многосторонне изучает феномен Дон Жуана в мировой литературе. Вот что он пишет: «Первым классическим литературным произведением о Дон Жуане, давшим толчок развитию мифа, явилась пьеса «Севильский озорник, или Каменный гость» (издана между 1627–1629 гг.) испанского монаха Габриэля Тельеса, публиковавшего свои сочинения под псевдонимом Тирсо де Молина… Миф о Дон Жуане возник на пересечении легенды о повесе, пригласившем на ужин череп или каменное изваяние, и преданий о севильском обольстителе. Эта встреча Святотатца и Обольстителя имела решающее значение для формирования мифа о Насмешнике, истоки которого находятся в глубокой древности.

С античных времён существовали легенды об оживших статуях, упомянутые в сочинениях Аристотеля, Плутарха, Диона Хризостома; множество таких преданий рождалось в Малой Азии в эпоху борьбы ранних христиан с языческим идолопоклонством. Во II в. н. э. возник т. н. Книдский миф – легенда о статуе Афродиты (Венеры) работы

древнегреческого скульптора Праксителя (IV в. до н. э.) в храме богини на полуострове Книд, мстящей своему осквернителю, которого постигает безумие и гибель (рассказы Лукиана из Самосаты «Панфея, или Статуи» и «Две любви»). В процессе эволюции этого мифа и образования множества его разновидностей в Европе получила с XI–XII вв. распространение легенда о статуе Венеры (в более поздних вариантах – Девы Марии), не позволившей снять у себя с пальца надетое на него юношей (рыцарем) кольцо, а позднее явившейся разъединить молодоженов, требуя соблюдения данного таким образом брачного обещания.

Следующим звеном в многовековом генезисе мифа о Дон Жуане был имевший хождение в фольклоре разных европейских народов, в т. ч. и на Пиренейском полуострове, и в различных вариантах сюжет о шутнике, пнувшем ногою валяющийся у него на пути череп и пригласившем его к себе на ужин (пир, свадьбу); мертвец в виде скелета является в назначенное время, приглашает хозяина к себе и приводит его к разверстой могиле, но какой-нибудь благочестивый поступок (произнесенная молитва, подаяние милостыни, участие в крестинах, посещение исповеди) спасает насмешника на ее краю. С XIV века существовал иберийский вариант этого сюжета, в котором шутник оскорблял не череп, а каменное надгробие в церкви, трепля его за бороду. Именно этот вариант использовал в своей пьесе Тирсо де Молина». [168]

Согласно гипотезе Р. Шульца, легенда о Дон Жуане является ренессансным отголоском «традиции изображения оживающих мстящих статуй, возникшей в результате столкновения эпохи античного язычества и новой христианской религии, то есть эпохи возникновения Книдского мифа. Косные истуканы, принадлежащие к гибнувшей религии, временами, казалось, оживали: в первых веках нашей эры, особенно при Юлиане Отступнике, наблюдался рецидив язычества, а с ним как бы оживали и прежние кумиры. В иберийском ответвлении наблюдается то же столкновение двух исторических эпох, что и в Книдском мифе. Ожившая статуя или мертвец приходят из прошлого и мстят тем, кто не почитает память умерших». [169]

Примечательно, что Р. Назиров не до конца соглашается с выводами своего предшественника: «Роман Якобсон в интересном исследовании «Статуя в поэтической мифологии

Пушкина» объединяет «Каменного гостя», «Медного всадника» и «Золотого петушка» как три версии созданного Пушкиным «мифа о губительной статуе». Фольклорные истоки этого мифа исследователя не интересуют, что приводит к натяжкам: сюжет «Золотого петушка» совершенно искусственно пристегнут к мифу о губительной статуе». [170]

Таким образом, согласно Назирову, губительными являются только статуи Командора и Медного всадника (Золотой петушок, по Назирову – это не губительная статуя, а магический инструмент – И. П.). Теме Медного всадника в контексте так называемой «петербургской легенды» (предсказании о скорой и неминуемой гибели Санкт-Петербурга – И. П.) посвящена прекрасная статья Назирова «Петербургская легенда и литературная традиция». [171]

Свою лепту в статуарный образ Медного всадника внесла Анна Ахматова. Она не могла не услышать зов «петербургской легенды», прочно поселившейся в сознании авторов и читателей. Таково её стихотворение-диптих «Стихи о Петербурге» (1913), где привлекают внимание строки:

И, наконец, тщательный анализ продолжения и развития темы «Медного всадника» в контексте символики губительной статуи в романе Андрея Белого «Петербург» (1913–1914) находим в статье Е. Мельниковой, М. Безродного, В. Паперного. [172]

Американский учёный и поэт литовского происхождения Томас Венцлова обнаруживает в русской литературе ещё один образ губительной статуи, также навеянный сюжетом греческой мифологии. Лаодамия, безутешная вдова погибшего в битве с троянцами Протесилая, царя фессалийского города Филаки, велела изготовить статую супруга (из воска или из дерева) и укладывала её каждую ночь в свою постель. В одном из вариантов финала этого мифа отец Лаодамии Акает велел бросить статую в костёр, а вслед за ней в огне погибла и вдова.