Дудки.

Люди ходили на работу и в детские сады, в школу и на прогулки, проводили профсоюзные собрания и сборы пионерских дружин – короче говоря, занимались самыми разными, по большей части одинаково бессмысленными делами – и никому не приходила в голову мысль хоть что-нибудь зарыть в землю!.. Да если бы, допустим, и пришла – что бы он в таком случае, спрашивается, положил в дубовый сундук? То-то и оно: именно что какую-нибудь ерунду: тряпки там всякие, кастрюльки… просто смешно! Ну, деньги бумажные, может быть… да и то вряд ли… А подсвечники?! А пиастры?! А дублоны?! А пистолеты с кривыми рукоятями?!

Насчет всего этого была полная безнадега.

И вот – с течением времени от одного дня к другому – намерение мое стало меняться от эгоистического к альтруистическому: от мысли найти клад к решению зарыть клад, от желания обогатиться самому к желанию обогатить кого-нибудь другого. Какая разница? Ведь все равно: скрежетание лопат, сдавленные голоса, глухие удары, ликующие вопли…

Уговаривать Валерку долго не пришлось. Я сказал, что клад мы могли бы устроить на паях – половину он, половину я, – и что, конечно, про местонахождение его болтать не следует: ведь тайны – они сами в конце концов раскрываются. Так что пускай себе лежит спокойно. А зато пройдет много лет, и кто-то наткнется на него или прочтет ветхое письмо, которое мы оставим в надежном месте, и выроет из земли сундук… То-то будет радости! «Да, – сказал Валерка. – Правильно!» И тут же перехватил инициативу, заявив, что мы должны немедленно идти ко мне домой с целью отобрать из моих ценностей то, что наиболее подходит для клада, а со своими он и сам разберется. Так мы и сделали.

Рано утром, когда двор был пуст, мы пошли зарывать клад. Я рассчитывал на длительную и красивую церемонию, протекающую в атмосфере таинственности и ужаса (а ведь еще и карту надо как следует нарисовать, и череп закрепить на ветке, и много чего другого по мелочи). Но Валерка почему-то спешил. Он все торопил меня, а когда я завернул наши железные коробки из-под чаю в промасленную бумагу, положил в ямку и начал засыпать, заявил, что ему пора, – и тут же усвистал. Я долго трамбовал землю, припорашивая пылью и окурками, чтоб не было заметно свежей раны. Хотелось бы, конечно, большей торжественности… однако ведь, в конце концов, не похороны: в целом дело было сделано, и я тоже ушел.

Но к вечеру, выкатывая палкой из-под дивана урюковую косточку, я наткнулся на давно потерянную ружейную гильзу. То есть это мне казалось, что она давно потеряна, а на самом деле гильза пылилась себе под диваном. Я обрадовался: она снова лежала у меня на ладони и сияла латунными боками. Вместе с тем я был несколько озадачен. Ее хорошо было бы положить в клад – вещь серьезная, мужская, как нельзя лучше подходящая для зарытия в землю. И вот на тебе: нашлась, да поздно… Клад уже укомплектован, а главное – зарыт, и всякому понятно, что откапывать клады без ведома сокладника – последнее дело. Но ведь страх как хочется прибавить гильзу!

Помаявшись несколько времени, я решил пойти на маленькое и совершенно безобидное клятвопреступление.

Под чинарой ничего не изменилось – сохла листва на земле, валялись окурки. Притаившись в густой тени, я быстро разрыл землю, примечая, как надо будет потом навести порядок. Мне показалось, что я уж слишком глубоко копал – банок не было! Я расковырял целый котлован – не было! Не было – и все тут.

Конечно, на то клады и зарывают, чтобы кто-нибудь их находил… но так быстро?! Я ворочался всю ночь и, еле дотерпев до утра, побежал к Валерке.

– Что? – хладнокровно переспросил он. – Ах, уже нет?.. Ну понятно! Значит, ты сам его и вырыл. А кто же еще-то, а? Кто ж еще? Нет, ну а кто еще-то мог?!

Я растерялся. Ведь я не брал! Я стал с жаром убеждать его, что – честное слово! – не обманул! Я только хотел положить гильзу! Нет, ну в самом деле, разве ей под диваном место?! И поэтому я хотел… ведь я как лучше хотел!..

Валерка смотрел на меня, хитро прищурившись:

– Ну да, конечно, он сам выкопался. Ага! Конечно! Рассказывай!..

Но в конце концов смилостивился и закончил безразлично:

– Ладно… Не брал, так и не брал. Значит, Лайло взял.

Лет через пять или шесть, зайдя как-то к нему, я увидел на столе лупу, которая как две капли воды походила на ту, что когда-то я зарывал в землю. Ободок ее был треснут и краешек пластмассовой ручки отбит – ну точь-в-точь как у моей. Но тогда уж пришли иные времена, мы играли в другие игры, поэтому я промолчал, и единственное, о чем думал, – это как бы не подать виду, что узнал свою вещь…

А до тех пор я свято верил, что клад вырыл Лайло.

Нагорная была опасным местом: чужая земля, и даже взрослые чувствовали себя там иностранцами.

Лайло появлялся из дырки в заборе. Черный и худой, он возникал посреди двора, оглядывал его хозяйским глазом и пропадал так же неожиданно, как появлялся. Осенью, когда созревал в палисадниках виноград, Лайло со своим воинством приходил по делу – шакалить. Мы тоже иногда шакалили. Свидетельствую: почему-то не так вкусны те пышные, сочащиеся светом гроздья, что принесены с базара и лучатся, чисто вымытые, в хрустальной вазе на столе, как эта жалкая, битая тлей и филоксерой, худосочная кисточка, тайком, с риском быть опозоренным сорванная в чужом саду. Сладко было бахвалиться ею, невзначай роняя слово «своровал»… Есть ее, как правило, сходились все: угощавший горделиво рассказывал историю наглого похищения, а прочие скромно щипали по ягодке и лелеяли собственные планы – один черней другого.