На лестнице, ведущей к метро, было темновато. Сзади, на проспекте, утренние фонари тоже горели вполнакала. Завернув рукав куртки повыше, Каин ещё раз поднёс руку к глазам: кисть начинала вспухать. Спустив рукав, хотел уже бодро взбежать по лестнице – «для стокилограммовой туши одышка пока терпимая», – как вдруг снова увидел всё того же рыжего, с пестринами, зайца.

Заяц сидел теперь под лестницей. Правда, сейчас одно ухо торчало вверх, а другое было опущено. Хитрый ёрза, словно на что-то намекал, а может, просто изгалялся над человеком. Несколько секунд Каин стоял как вкопанный. Отвратительное ощущение: кто-то кроме него самого над ним властвует, кто-то вмиг перекинул зайца с одной стороны шоссе на другую, гадко покалывало ноздри – как будто в них совали по очереди два тонких оголённых проводка под не слишком сильным, но всё ж таки приличным, вольт в сто двадцать, напряжением.

Пересилив себя, Каин вгляделся в ушастую тварь внимательней и вдруг коротко хохотнул: перед ним сидел совсем другой заяц! И тельце крупней, и дрожал не так сильно, и уши круглей, шире… «И не заяц ведь! Кроль, крольчуга!» – хотел заорать он в голос, подался вперёд, и рыжая тварь тут же скрылась под лестницей.

«Ну, ясен перец! Вчера в метро торговали кролями, полиция продавцов накрыла, те стали вопить, кроли разбежались… Ху-у-х-х…»

Прижимая к верхам живота вспухшую левую кисть и широко отмахивая рукою правой, Каин стал подниматься наверх. Раскрытая настежь безверхая станция резанула по глазам острым стальным блеском. Блеск обжёг ещё и холодком. Каину показалось: острый ледяной блеск чувствуют его зубы, даже нёбо. Он глянул на часы: 5.48. До встречи – две минуты…

Авель вошёл в метро ещё десять минут назад, сразу как открыли вестибюль. Станция метро «Технопарк» нравилась ему не слишком. В ночном телефонном разговоре, который последовал сразу после письма, Каин это почувствовал, как ястреб, вцепился когтями в слабое место, стал терзать, требовать, стал звать брата именно туда, куда тому идти совсем не хотелось.

– Лизнём железок? Ась? Нюхнём стального блеску? Пора нам с тобой покрепче обняться, братёнок, пятнадцать лет не видались ведь, – грубо-ласково убеждал Каин.

Теперь от хирургического блеска Авель пугливо слеп, на языке появился дурной металлический привкус, враз напомнивший смесь порошковой меди и капелек крови, которые когда-то смешивали в школьных химических колбах. А вот сама надпись «Технопарк» с глаголическим паучком вместо буквы «Х» притянула накрепко.

Авель перевёл дух. Никелево-стальной «Технопарк» встряхнул его, но и покоробил. «Уйти, пока не поздно? А что? Не виделись пятнадцать лет, и ещё годок-другой подождать можно. Не я ведь в таком разрыве виноват».

А Каину сплав никеля и стали нравился до умопомрачения! Он шёл, свесив вниз нижнюю мясистую губу, шёл, втягивая в себя мелкими порциями метровоздух, шёл опасно клоня вправо лысостриженую голову. При этом ноздри его широкого, сильно приплюснутого, а ближе к середине и вовсе проломленного «нюхальника» – так он сам называл свой нос – нежно-женственно трепетали.

«Дух железа в себя втягивает. Как в детстве! Только носопырка помощней, посерьёзней стала, – восхитился Авель братом. – Думает: Тишка не убежит, думает, посомневаюсь и останусь… Думает, я тварь ушастая. И правильно, ясен пень, думает…»

Вдруг Авель всем телом налёг на колонну: земля, как при обмороке, стала уходить из-под ног. А вот мысли брата, те внезапно увиделись ярко, как школьные движущиеся пособия.

«Тварюги ушастые, – рычал про себя Каин, оглядывая редких пассажиров, – одни ушастые твари под ноги суются! Хотя нет. Вон мужик и баба: встретились, вертят друг друга так и эдак. Ежу понятно: не для любви, даже не для блуда встретились – денег ради! Теперь сами, как монеты крутящиеся. Круть монету – и на тебе, мужик никелевый. Круть другую – и на тебе баба-медь. Круть-верть, людишки, круть-круть-верть!»

Мысль Каина была тяжко-зримой. Она шевелилась, сипя, змеилась вокруг объёмных образов и пробивавших эти образы трассирующих алых пуль. Видеть-слышать чужие мысли Авелю случалось только в детстве. Позже эта способность была им утрачена. Он сомкнул веки, легко, но и плотно, подушечками большого и среднего пальцев – надавил на глазные яблоки, потом притронулся к векам нижним…

Таким же ранним утром, больше тридцати лет назад, бабка Досифея (баба Доза, как звал её брат Корнеюшка) по должности тренер мужских и женских баскетбольных команд средней школы № 14, а по сути опростившаяся училка, совала им по очереди под нос ржавый, выломленный из садовой ограды прут, давила на психику: «Чуете, черти полосатые, чем пахнет? Железом дрянь из вас буду выковыривать! Ишь что удумали, аспиды! Хотя вы не аспиды. Ты, Корнеюшка – Каин. Ты, Тишка – Авель. Тихий, а вредный. И главное: всю дорогу меж вас ругнёж с дракой! Как сухое дерьмо из мешка, кажен божий день всё это мне на голову сыплете. Край и погибель мне с вами!»

С того самого октябрьского утра баба Доза, одна тянувшая сперва Корнеюшку, а потом ещё и сданного ей с рук на руки Тихона, в минуты нервических всплесков и стала звать их Каин и Авель. Имена как-то нечуемо, однако, намертво к ним приросли. Хотя за пределы дома и сада, оставленного в наследство прадедом, Иваном Горизонтовым – который сперва был зоотехником, затем священником, а в конце жизни взял да и подался конструировать самолёты на завод имени Бериева, ещё и сына за собой сманил, – имена эти не выходили.