Дабы пригасить бодрость духа, подполковник решил прогуляться по вечерним улицам.

Естественно, Исаев с Саидом этому воспротивились, но Авинов надавил на них авторитетом.

Когда он вышел (с парабеллумом за поясом), начало темнеть.

Было холодно, но мороз не щипал щёк.

Кирилл шагал неторопливо, стараясь не оглядываться, — Кузьмич наверняка организовал охрану ненаглядного подполковника, и сейчас ему спину прикрывали как минимум трое-четверо.

Авинов улыбнулся. Ценные кадры!

Впереди кто-то брёл, наверное, тоже дышал воздухом.

И прохожий явно был молод — походка, хоть и расслабленная, но твёрдая, пружинистая даже.

Когда идущий впереди попал под свет уличного фонаря и оглянулся, Кирилл оказался в тени.

Он сразу узнал прохожего — по характерному родимому пятну, похожему на сердечко.

— Котов! Стоять.

Степан замер, напрягшись. В это мгновение он мог кинуться бежать, петляя, или выхватить револьвер.

— Ты у меня на мушке, и не только у меня, — спокойно проговорил Авинов, вынимая пистолет и накручивая глушитель. — Убивать тебя я не собираюсь, мне нужно с тобой поговорить. Обернись.

Котов медленно развернулся.

— Оружие есть?

— Есть, — не стал скрывать комсомолец.

— Ладно, оставь себе. Только не дёргайся, а то пристрелю ненароком.

— А чего это такое? — кивнул Степан на оружие, на него нацеленное.

— Пистолет с глушителем. Тихий хлопок — и ты труп. Поздно же, зачем людей будить зря?

Котов хмыкнул.

— Что ты хотел услышать, сволочь белогвардейская?

— А что ты мне можешь сказать нового, сволочь красноармейская? Про задание Троцкого? Так мне о нём известно. Могу даже поспорить, что нынче ты водишься с Егором Мурлычёвым из Донкома. Не отвечай, мне эти подробности не интересны.

— А что же тебе интересно? — процедил Степан.

Авинов усмехнулся.

— Мне интересно, отчего ты такой лопух. Комиссары дурят тебя, как хотят, а ты, словно глупый щенок, хвостом вертишь. Дадут тебе пинка, ты поскулишь немного — и обратно ноги хозяйские лизать.

У Котова желваки заиграли.

— Это всё, что ты хотел мне сказать?

— Нет, — спокойно ответил Кирилл. — Я не стану тебя переубеждать да перевоспитывать. Если ты не дурак, то сам поймёшь, за кем правда. Я о другом хотел тебе рассказать. Сейчас я выдам тебе одну тайну, которую тебе наверняка не раскрыл Лев Давидович. Знаешь, почему я так ему занадобился? Год назад, да больше, было мне… видение, что ли. Я узнал будущее лет на тридцать вперёд.

— И как там, при коммунизме? — развеселился Котов.

— Хреново. Ты зря смеёшься, всё, что мне было предсказано на семнадцатый год, — сбылось. А вот потом начались изменения. Ведь, зная, что случится, я мог сделать так, чтобы этого не произошло. Спас одного человека, помог другому, примирил Корнилова с Алексеевым — и пошло-поехало. Сейчас-то нас трудно победить, а если бы не то… видение, всё было бы иначе… В двадцатом красные победили бы. В тридцатом затеяли бы коллективизацию сельского хозяйства — то есть кулаков пересажали бы, отобрав скотину и дома, и у середняков поотбирали бы всё и согнали бы их вместе с беднотой в колхозы. Чтобы пахали, как крепостные. В тридцать седьмом всех верных ленинцев расстреляли бы, как врагов народа, или загнали бы в лагеря — лес валить, каналы копать, руду добывать… А потом бы началась самая страшная война…

— С кем? — не выдержал Котов.

— С немцами. На фронтах той войны сгинуло бы больше двадцати миллионов наших… Ведь Красная армия воевать не умела и не умеет, всё числом берёт.

— Врёшь ты всё!

— Нет, Стёпа, не вру. А рассказать, что стало бы с тобой?

— Со мной?

— С тобой, с тобой… Стал бы ты чекистом. Или краскомом — уже не помню. Да это и неважно. Добился бы ты больших чинов, выслужился бы, квартиру бы тебе дали в Москве — отдельную, как полагается. Женился бы ты, детей бы завёл… А в тридцать седьмом тебя бы арестовали как троцкиста. Не отвертишься ведь, служил под началом Льва Давидовича? Служил. Ну вот. Ленин умер бы в двадцать четвёртом. Ещё пара лет — и Троцкого сняли бы, да и выслали бы из страны. А троцкистов стали бы судить. Ну, как судить… Стали бы их сапогами бить, пальцы дверью ломать, раскалённый шкворень в задницу заталкивать, спать не давать по неделе, чтобы человек с ума сходил… Настрочили бы троцкисты чистосердечные признания — и к стенке их. Тебя тоже отволокли бы в подвалы Лубянки и там кончили. А супругу отправили бы в особый лагерь для жён врагов народа, где она и загнулась бы от непосильных трудов. Детишки твои попали бы в детский дом — так вы сиротские приюты называть стали бы — и всю жизнь прожили бы как с клеймом. Ведь их отец — враг народа. Значит, ни в университет им не поступить, ни на работу хорошую устроиться — вся жизнь под откос. Вот такая судьба ждала бы тебя, Стёпа. А что теперь с тобой станется, я не знаю. Жизнь-то изменилась. Никто об этом не знает, кроме меня. А теперь и тебя. Что ты поймёшь, а чего никогда не примешь, не ведаю. Уж, что ты выберешь, кем станешь, это только от тебя одного зависит. Никто в мире не знает своей судьбы, а вот тебе она известна. Стало быть, ты волен её изменить. Зачем я тебе всё это рассказал? Это же тайна, и я не должен был её выдавать! А я вот выдал. Просто… Понимаешь, я хочу дать тебе шанс. Шанс стать другим. Стать самим собой. Используешь ли ты такой шанс, это ты уж сам решай. Белой гвардии ты навредил не слишком, разве что «Ильюшка» из-за тебя разбился да несколько раненых нынче в госпиталях маются. Знаешь… Я сейчас подумал… Может, я потому так с тобой откровенен, что собственные грехи замаливаю? Я ведь многих ваших положил. И Юрковского. И Свердлова — да, это я расстрелял «Кожаного» по приказу Ленина.

— Врёшь!

— А ты спроси у Владимира Ильича, — усмехнулся Кирилл. — Зачем мне врать? Ты не думай, я не горжусь убийствами. Чем тут гордиться? Просто, что было, то было. Вот и подумалось мне: вдруг да хоть одного балбеса спасу? Тебя, то есть. Вдруг да расклинит ему мозги, думать начнёт, а не кремлёвских вралей слушать. «Жизнь даётся лишь дважды…» Не знаю, где я такую строчку вычитал, но к тебе она подходит. Мама родила тебя однажды, а сегодня я мог тебя пристрелить, но решил оставить тебе жизнь. Всё, Стёпка. Иди и не греши.

Котов отступил растерянно, косясь на парабеллум в руке Авинова, развернулся и пошёл, временами оглядываясь.

Кирилл отшагнул к забору и опустил пистолет.

— Ваш-сок-родь, — прозвучал голос из темноты. — Зря вы его отпустили.

— Может быть, Кузьмич, — вздохнул Кирилл. — Может быть…

А может, и нет.

За воротами особняка, занятого многочисленными подразделениями Особой Службы, царила атмосфера деловитая и сосредоточенная, как в любом военном гарнизоне.