– Теперь подобру хочу просить вас. Не терзайте меня, а заодно и себя. Не глупый, понимаю ваше намерение: перевоспитать хотите. Ничего не выйдет.

– У меня к вам совсем другое дело. Тетка, Павла Ивановна, вас разыскивает.

– Нет у меня теток. Никого не знаю. Согласилась бы тетка мой срок разделить!

– Это жестоко, Алексей Иванович. Тетка от вас ничего не требует. Она просто написала, что фотография у нее хранилась, а мать ваша, умирая, просила передать ее вам на память, когда взрослым будете.

– Ну и пусть шлет.

– Она прислала.
– Нина Михайловна извлекла из стола конверт.

Ледяшкин долго рассматривал фотографию.

– Можно, я возьму ее с собой?
– неожиданно попросил он.

– Конечно, - согласилась Налетова.

Овладев фотографией, Лешка решил запрятать ее подальше. Не хватало еще сказочками увлечься, нюни распустить.

Но какое-то неосознанное чувство подталкивало его к воспоминаниям.

Забравшись на сцену эстрады, он неторопливо закурил. Достал фотографию. Глаза открытые, носик вздернутый. Особенно выделялись губы. Алексей улыбнулся:

– Ну что смотришь, косоротый?

И, не владея собой, стал целовать фото.

Потом долго разглядывал кисть руки на фотографии. Это была рука матери.

– Сильная была, наверное, - подумал он о матери.
– Рука вон какая большая...

Грусть охватила Алексея. Все, что осталось от его рода, от той большой жизни, которая прошла где-то там, далеко, - только это изображение руки.

Он почувствовал себя бесконечно несчастным. Нахлынули всякие мысли. Уйти из жизни? Все равно не исправишь ее теперь.

И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут.

Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в тоскливую минуту даже заявление сочинил: "Начальнику отряда гражданке Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему прошу... "

Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело, освободили бы завтра - подумал бы еще. А среди волков жить - по-волчьи выть.

В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не вернулся муж. Незаметно выросла дочь.

В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело?

Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся по-иному.

Бич места заключения - ругань. В ее отряде почти нет сквернословия. Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится. А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: "Пришел к вам, как к матери родной".

Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже глумились. Но придет время... Верить в человека - первейшая заповедь воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое большое счастье сегодня для них - свобода. Увлечь мечтой о ней - вот главный рычаг воспитателя.

Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали свидетелями. Может, написать им? Но о чем?

А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них Ледяшкин.

Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались.

Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в отряд.

– Не хотела я тревожить ваше прошлое, - обратилась она к заключенным, но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: "Ни за что сижу. Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо... "

– Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, - перебил ее Ледяшкин.
– Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю!

– До сих пор мне казалось, - все тем же спокойным голосом продолжала Налетова, - что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я глубоко ошиблась.

И Нина Михайловна принялась читать:

"Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н. ! Получил ваше письмо. С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в наш дом горе... "