– Значит, здесь квартируешь? Самостоятельной жизни захотел? А родители, небось, всю милицию на ноги поставили...

Мальчишки переглянулись, в их глазах появились солидарные насмешливые огоньки, а лица с недоверием насторожились.

– Отцовского бы ремня тебе не мешало...

Смирнов услышал откровенный хохот, и было в этом смехе что-то циничное, отчего у замполита испортилось настроение, и вспомнились ему вдруг слова Володькиной матери: "А о нравственной зрелости забываем... "

Они сидели втроем на перевернутом оцинкованном корыте, Алешка доверчиво рассказывал о себе, а Смирнов ясно представлял, как все это было.

Ее все называли мать-одиночка. Она, видимо, так привыкла к этому, что сама к месту и не к месту говорила: что поделаешь - я мать-одиночка! Говорила до тех пор, пока однажды у автобуса не произошел скандал. Был воскресный день, и они собрались к какой-то троюродной слепой и глухой тетке. Лешке тогда было шесть лет. Автобусы шли переполненными. Мать подхватила его на руки и полезла с передней площадки, ее оттеснил какой-то пьяный.

– Куда прешь?
– закричала она.
– Не видишь с ребенком, мать-одиночка.

Пьяный дико вытаращил глаза, плюнул сквозь зубы: "Мать-одиночка!" - и нехорошо выругался.

Что с матерью тогда сделалось. Она прижала Лешку к себе крепко-накрепко и истошно закричала:

– Хулиган! Обормот!

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кто-то не протолкнул пьяного в дверь и автобус не тронулся.

Ни к какой тетке они не поехали, вернулись домой, мать оставила Лешку поиграть на дворе, а сама пошла в комнату, утирая слезы.

Потом однажды к ним пришла высокая худая женщина в очках.

– Ну здравствуй, мальчик! Сколько тебе лет?

Она была очень ласкова, эта женщина, вся в черном. Она потрепала Лешкин вихор и похлопала по спине.

– Значит, в школу собираешься? Ну вот я пришла тебя записать.

Мать стояла рядом, глаза ее весело блестели. Она тоже Лешку погладила по голове.

– Вырос, сынок, вырос! Теперь вот учиться будешь...

Они улыбались, вертели Лешку из стороны в сторону, хвалили рост и здоровье. Женщина стала удобно усаживаться за столом.

– Дайте-ка мне свидетельство о рождении ребенка...

Мать порылась в шкатулке и дрожавшей рукой протянула бумагу.

– Шел бы ты, Леш, погулять...
– сказала она, виновато улыбаясь.

– Ничего, он не мешает, пусть посидит...
– женщина взяла у матери метрику и стала читать, - значит, вы мать-одиночка...

– О, господи!
– мать пошатнулась, она уже знала, что с этим понятием Лешка связывает то некрасивое ругательство, которое услышал на автобусной остановке.

– Ну вот, Лешенька, - засуетилась мать, когда они остались одни, - в школу идешь, ты уже вырос, все понимаешь... Почему ты у меня никогда не спросишь, где твой папа?

– У меня нет папы...
– нахохлился Лешка.

– Но ты же знаешь, что у всех мальчиков и девочек есть папы, ты должен уже поинтересоваться, почему у тебя нет...

– Ты мать-одиночка, - ответил Лешка.

Она судорожно сжалась, потом выдвинула из-под кровати старенький чемоданчишко, быстро перерыла его.

– Вот, Лешенька, теперь ты все должен знать...
– из розового лоскута она бережно вынула фотокарточку. Мать как-то особенно засветилась, протягивая ему тронутый желтизной снимок. Под окнами большого здания, на скамейке сидело несколько мужчин. Были они не в брюках, а в длинных, до полу, халатах.

– Это больница, где я работала санитаркой, а вот твой отец. Он не видел тебя, ты родился потом...

Она обняла Лешку и заплакала навзрыд.

– Ты не думай, Леша, он живет, живет в тебе, он же не ушел с земли совсем, он оставил тебя... И ты часть его, часть его жизни...

Вечером, когда они легли спать, мать долго говорила мало понятное для него:

– Люди, люди! Осудить они могут, посмеяться они могут, оскорбить... А понять любовь к обреченному на смерть?
– она стиснула руки на груди.
– Знала я, знала, что он умрет, без врачей знала, а не могла не любить. Нужна ему была моя любовь. Страшно без нее было умирать... И ты мог не быть... Сама захотела и ему сказала: не бойся за меня, все вынесу, а знай - на земле останется человек от тебя, не умрешь ты совсем...