Из размышлений меня вывел очередной писк сестры, жаждущей внимания. Со вздохом я повернулась в ее сторону:

– Что случилось?

– Помоги мне с домашним заданием! – с улыбкой Марья протянула мне тетрадь с ровными рядами цифр. Я недовольно покосилась на часы: двенадцать минут из получаса, щедро оставленного на отдых, уже истекли.

– Ты сама не справишься? – безнадежно уточнила я, понимая, что общительная сестра не отстанет. Не к матери же ее посылать!

– Справлюсь! Но вдвоем веселее.

В последнем она ошиблась. Я старалась выгадать хоть пять минут перед очередным погружением в омут работы и объясняла примеры скупо, не отвлекаясь на шутки Марьи и щебечущую болтовню. Она быстро заскучала и, едва дождавшись, когда я решу ей задания, с обиженным вздохом заявила:

– Ты скучная!

– Я уставшая, – поправила ее я, глядя на часы. Читать уже не имело смысла, осталось только закрыть глаза и мысленно отсчитывать последние минуты отдыха.

Марья насупилась и отвернулась. Наверное, стоило обнять малышку и уверить, что я по-прежнему люблю ее и ценю, в конце концов, сестра у меня только одна. Но я просто не нашла в себе сил пошевелиться, пока требовательно не пропищал таймер.

Какие же у нее глаза? Светлые – серые или голубые?

Я тянулась от воспоминания к воспоминанию, они выцветали и рассыпались, как тонкая бумага от убийственного жара. Я перебирала их, как елочные шарики, когда-то разноцветные, но давно уже выцветшие, побелевшие. И они трескались под пальцами, рассыпались мелкими осколками, раня пальцы, ничего не оставляя после себя.

Ма…

Я всегда звала ее «пушистой» за волнистые волосы, окружающие круглое лицо темным одуванчиком. Расчесать малявку казалось подвигом: она ни минуты не могла просидеть на месте, постоянно вертелась и смеялась, а расческа намертво увязала в непослушных волосах. Некоторые проигрывали бой с прической Марьи с разгромным счетом, теряя в неравном бою зубцы.

Я возмущалась, когда родители, не спросив меня, решили обзавестись вторым ребенком. Я недовольно бурчала, когда младенец требовательно плакал по ночам. Но из сморщенного свертка странное существо, которое полагалось называть «сестра», превратилось в непоседливое и смешливое чудовище.

Она стала моей соратницей по играм и проказам, самой верной подругой и единственной хранительницей моих глупых детских тайн. Мы вместе нарушали запреты, исследовали заброшенные дома и играли в благородных разбойников. Я забывала, что Марья – младшая. Помнила только одно – сестра.

Я защищала ее, я учила ее, я вела ее.

А дуреху из соседнего двора, капризно заявившую, что якшаться с малолетками – глупо, мы оттаскали за волосы вместе.

– Когда я вырасту, – нетерпеливо притоптывает ногой Марья, пока я заплетаю непослушные лохмы в две косички, – я стану Марьей Искусницей, совсем-совсем как в сказках!

– Есть еще Марья Маревна.

– Не хочу быть Маревной! У нее муж дурак, раз Кощея выпустил. А у искусницы муж – царевич!

Я расфыркалась от едва сдерживаемого смеха.

– Рано тебе о мужьях думать, мелочь, – я затянула последнюю ленту и любя щелкнула сестру по затылку. – Нам сегодня еще Робин Гуда спасать, соседские пацаны без нас не справятся!

– Ура! – завопила мелкая и, вывернувшись у меня из рук, бросилась на улицу. Посмеиваясь, я шла за ней, насвистывая легкомысленную песенку.

Июльский полдень ослеплял, я щурилась, пытаясь углядеть сестру в лабиринте дворов. Какое на ней было платье? Или она надела футболку?

От яркого света в уголках глаз выступили слезы, и зрение помутилось. Какого цвета ленты я вплела ей в косы?

Я сморгнула слезы, вытерла их кончиками пальцев, шершавыми и загрубевшими. Огляделась.

Ни двора, ни солнца, никого. Только густой, опутывающий туман, которым сложно и противно дышать. Он забивался в горло, как старый кисель, такой же липкий и тяжелый. Меня сразу начало потряхивать от холода.

С трудом поднявшись с земли, я сделала пару неуверенных шагов, покачиваясь, как пьяная. Тело плохо слушалось, словно окоченевшее. Сердце гулко бухало о ребра, пытаясь разогреть, разогнать кровь, но обступающий туман подло крал даже крохи тепла.

Я не помнила, как заснула, и уж тем более не помнила, что мне снилось. Кажется, что-то приятное и светлое: после сна осталось легкое головокружение, ощущение ласки, воспоминание ребенка, которого нежно баюкает мать. Хотелось вернуться в этот сон, спрятаться в нем от промозглого холода и вездесущего тумана.

Я зажмурилась и сжала виски. Что-то волновало меня, беспокоило, щекотало разум, но я никак не могла сообразить, что же это, что меня бередит. Словно я забыла что-то безумно важное.