Пока мы спешно уходили от ворот золотого города, почти бежали, я еще ломала голову над ответами книги, но на привале мне стало не до них. Шаман все чаще спотыкался, брел, подволакивая ноги, как старик или зомби, дышал тяжело и медленно. Я решила не ждать, когда он свалится, и на первой же полянке, где золотая нить тропы свивалась в плотный клубок, усадила его на землю.

Волк так и не поднял головы, даже сгорбился еще сильнее, словно пытался свернуться, как ежик: мягким беззащитным брюхом внутрь и иголками – наружу. Даже ладони прижал к животу, но я успела заметить, как потемнела кожа, высохла и покрылась пигментными пятнами, как у древнего старца.

– Не бойся, – произнесла с нажимом, – что бы с тобой ни случилось, я тебя не оставлю. Но как я смогу помочь, если ты просто не говоришь мне, что именно с тобой стряслось?

– Хотел бы я знать, – невесело вздохнул волк. По спине словно ток пробежал: его голос, как и прежде, звучал низко и хрипло, но звериные, рычащие нотки из него исчезли. Не узнать голос нареченного брата я не могла, но теперь даже в мыслях язык не поворачивался назвать его волком.

– Что… – едва слышно выдохнула я, холодея от жуткого осознания, – что ты попросил у Жар-Птицы?

Он откинул волосы с лица и, наконец, поднял глаза, слезящиеся, в красных прожилках, с потемневшими тяжелыми веками и с сеточкой морщин в уголках:

– Себя.

Я смогла подавить крик, колючкой застрявший в горле, но совладать с лицом – уже нет. Прижав ладони ко рту и жалко заломив брови, я беспомощно разглядывала постаревшее лицо шамана, покрытое глубокими морщинами, словно бороздами. И, как в насмешку над проступившим возрастом, его волосы оставались черными, всего с парой серебристых нитей седины.

Впрочем, внезапно подкравшейся старостью можно шокировать, но не напугать.

Мой шаман даже стариком остался бы статным мужчиной, если бы не пробившиеся сквозь кожу кристаллы камней, ассиметричным рисунком уродовавшие лицо. Друзы крошечных колючих кристаллов вырастали над бровями, сростки длинных, мутных игл прорвали кожу на скулах, и вокруг них неопрятным окоемом запеклась кровь. Его кости, его внутренности покрывались каменной коркой, стремительно разрастающейся, разрывающей плоть и причиняющей дикую боль.

Каково чувствовать себя слабым и бесполезным стариком?

Каково чувствовать, как сквозь тебя прорастают кристаллы кварца и раухтопаза, мориона и аметиста, сковывая движения, ослабляя и без того предавший тебя организм?

Господи, подумала я, но сказала совсем другое, вымещая панику и беспомощность в паре крепкий выражений, которые слышала когда-то от собутыльников матери.

Господи, подумала я, успокоившись, что же мне делать? И можно ли что-то поделать? И…

Надо ли?

– Это и есть ты? – осторожно подбирая слова, спросила я севшим голосом. – Это и есть твоя судьба?

– Да.

Он едва шевелил губами, чтобы не разодрать кожу об острые кристаллы.

– Это я. Это то, от чего я отмахивался и отрекался, теперь берет свою плату. Это мои песочные часы: когда кристаллы в груди вырастут и пробьют сердце, выйдут наружу…

Он захлебнулся словами, замолчал и отвел глаза, чтобы не пугать меня безнадежным «тогда я умру». Я всхлипнула, переживая его ужас, как свой собственный.

– Но возраст?

– Это мой возраст. Мой настоящий. Жар-Птица показала мне меня. Показала истощенное тело в паутине каких-то трубок. Я старик, сестрица, – он резко замолчал, успокаиваясь, затем заговорил отрывисто и быстро, выплескивая на меня свой страх, отчаяние и неверие: – Я же помню себя, помню молодым, я думал, вся жизнь передо мной. Духи не прощают, они отомстили. Они просто отобрали у меня жизнь. Отобрали все: и семью, и знакомый мир, и будущее. Они же знали, знали, что все равно я приду к ним. Я же… шаман, – последнее слово он выплюнул с ненавистью и обхватил себя руками, стараясь согреться, удержать себя, не потерять себя от всепоглощающего отчаяния.

А я осторожно обнимала его, опасаясь причинить боль, шептала что-то утешающее, чуть ли не качала, как ребенка, остро чувствуя его одиночество. Наконец, шаман вздохнул:

– Духи правы. Они всегда правы. Я сам виноват: я променял призвание на символическую любовь отца. Я отшвырнул великий дар, как жалкую подачку. Я струсил, когда меня поставили перед испытанием. Есть вещи, которые не простят, есть вещи, которые не исправить. И я их совершил.

Он замолчал, и тишина улеглась тяжелая и неподвижная, она опустилась на нас плотной подушкой, забилась в рот и нос свалявшейся ватой так, что дышать приходилось с трудом. Даже лес замолчал, замер, слушая исповедь шамана, принимая его покаяние, ожидая его искупления.