Первой душой, открывшейся мне, был малаец Нордин с острова Реданг, что в Южно-Китайском море. Я был не первым гостем, вошедшим в его воображаемый земной мир, но лазурно-зеленые просторы прозрачной глади простирались так далеко, что мне стало понятно – душа малайца, моего первого знакомого в Вечности, ни с кем еще не объединила свое личное пространство.

Нордин сидел на белом песке и, не отрывая глаз от того, что ему, наверное, хотелось видеть в серебристой лазури моря, жестом правой руки как бы говорил мне: «Проходи – присядь рядом!». У него была сутулая спина, смуглая кожа, а длинные худые ноги, расставленные по сторонам, казались еще длиннее от коротких шортов парусинного цвета.

Я подошел, присел рядом и не спешил заглянуть ему в лицо. Он сам повернулся ко мне – не больше сорока лет, темные курчавые волосы, маленькие юркие глаза, тонкие синеватые губы с уголками, опущенными вниз. И такой же, синеватый, шрам на впалой щеке.

– Ты хочешь услышать, как я здесь оказался? – спросил Нордин и, вроде, как сам же и ответил: - Утонул и умер!..

Я не смог бы проговорить эти его слова, но я понял смысл им сказанного. Может, так Вечность перевела слова малайца, может, я их сам так перевел, наделенный ею даром знать теперь незнакомые мне языки.

– Но я вернусь, юноша, и ты мне в этом поможешь! – спокойно, но с обидой в голосе добавил Нордин. – Ты же за этим ко мне пришел: не сгореть и вернуться на Землю? …Черепахой-бисса или зеленой черепахой, барракудой, скатом, китовой акулой? Да хотя бы тигровым морским ежом – этого ты хочешь, юный мачо?..

Моя голова проделала что-то невероятное: и согласилась кивком вниз, и возразила стремительными движениями по сторонам. Я растерялся под натиском жесткого взгляда своего собеседника, хотя сам не произнес еще ни слова. И эмоциональный напор, и, парализующий волю взгляд были мне хорошо знакомы – отец Станислафа говорил и смотрел также, только гораздо жестче, когда мне было горько и стыдно. В общем-то – ничего такого: Станислаф-человек всегда терялся, тупился и корил себя за то, что не должен был делать, но уже это сделал, а его отец, моралист, был последователен и настойчив в воспитании сына.

…Нет или да?! – спросил Нордин. – Хотя, о чем это я? Чем ты можешь помочь, если мне больно на тебя смотреть. Ты ведь так молод! – усложнил сомнениями свой вопрос, и откинулся на песок спиной, заложив под голову руки. – Сколько тебе, …шестнадцать, семнадцать? …Так я сразу и подумал: лет семнадцать не больше. Давай, давай – расскажи ты, кто или что тебя сюда… Да не смотри ты на меня так, – рассказывай!

Я рассказывал, а Нордин слушал, гладя ладонями песок. Мой рассказ был недолгим. Малаец оторвал спину от песка, демонстрируя всем своим видом, что ожидал большего. Пошарив глазками впереди себя, потянулся к камешку, взял его в руку, подбросил два раза и запустил в море. Камешек только звонко булькнул.

– А у тебя и так не получится, – мрачно бросил он в мою сторону, не поворачивая головы.

И завалился на бок – длиннющий, метра два не меньше, сухой и выкрашенный солнцем под молочный шоколад.

– Это мое воображение, если еще не понял. Так что: будем выбираться отсюда вместе?

С кого-то и чего-то нужно было начинать, и я, не задумываясь, ответил: «Да!».

В Нордине мне понравилась негрубая напористость. Она в нем была – я это интуитивно чувствовал.

Мы стали напротив друг друга. Я открыл свое личное пространство и Нордин вошел в него. Протянул ко мне руку ладонью вверх – и такой же гладкий серый камешек, но запущенный уже мной второпях, запрыгал по тихой воде. При этом мои ноздри, и это мне не показалось, уловили запах комки Азовского моря – оно было уже совсем близко. Прыжки камешка по воде считали вместе, в каком-то бесноватом азарте: один, два, три, четыре, пять!

– Вышел зайчик погулять! – произнес я, довольный собой.

Нордин непонимающе вздернул бровями, да это и понятно: Малайзия!..

Теперь у нас с ним было одно общее пространство и воображаемое нами перемежевалось. В результате, чувствования душ дополнились одно другим, а вследствие этого проявления наших чувств, ощущений, воли и интеллекта с этого момента были предопределены одной, общей, целью. И эта цель – выход из лабиринта. Но воспоминания и переживания оставались прежними, личными. Достаточно лишь желания побыть одному. Нордин, если захочет, будет выстраивать свой лабиринт, я – свой, а когда мы друг другу понадобимся, у нас есть теперь наше с ним общее пространство Вечности, где мы и отыщем друг друга.

Мы попрощались: я подал ему руку, он обхватил ее своими двумя и прогнулся спиной вперед. Что-то сказал при этом. Я обратил внимание, что у него редкие и очень неровные зубы, а белыми они, вроде, никогда и не были. Но перед этим Нордин предложил покурить – я отказался, хотя очень хотелось, тогда он извинился за то, что не рассказал мне о своей земной смерти. И тут же признался – стыдно и больно! Как-нибудь расскажет об этом.

…Марта долго не открывала глаза. Ее зеленое сияние было маленьким и дрожащим. Будто пребывало в страхе или рыдало. Этим, помимо цвета, меня оно и привлекло. А еще ее сияние металось из стороны в сторону. Оттенки рябили сильными переживаниями. Может, только сомнениями. Наконец, я увидел перед собой голубые глаза, а после этого – у кого они такие печальные: невеста-вдова и несчастная мать в двадцать три года.

История Марты – это ужас того, что я не мог себе даже представить. И не потому, что был молод и мои представления о превратности земной жизни остались в большей мере непознанными, а само это словосочетание понималась как заумность, и не более того. Нет, не поэтому даже, и даже пережив смерть собственного тела. Я слышал, что зло – плохо и оно наказуемо. Знал теперь, что у горя нет дна, а у несчастья нет берегов, да утонуть в них невозможно, так как это есть наказание за безумие в горе и несчастье. Но чтобы зло, горе и несчастье казнили человека, его любовью и верностью – понимания этого во мне не было. Не было и близко особенно тогда, когда, прохаживаясь со мной под руку набережной, отсыпанной мелким серебристым гравием, у городского пруда, Марта рассказывала мне: