– …Эрих увез меня из Кенингсбрюка в Дрезден, когда узнал о моей беременности. По-моему, я уже об этом сказала. …Нет? Вскоре мы обвенчались, и вторую половину дня проводили в кругу друзей. Все выглядело и классно, и торжественно. На мне было одето подвенечное светло-зеленого цвета платье, Эрих смотрелся европейским аристократом во фраке и в рубашке под цвет платья, а наши друзья – кто в чем, но в основном – в джинсе.

Мой папа, полицейский, в этот день дежурил неподалеку от ресторана, где мы собрались. Влюбленный в театр, кино и мою маму, оперную певицу, он был безумен, иногда, в своих розыгрышах, без которых не мог жить. Зайдя за высокий густой кустарник, он переоделся в одежду, приготовленную им заранее для очередного своего взрослого чудачества. Планировал предстать в образе несчастного влюбленного и застрелить того, кто лишил его надежды на взаимность моих чувств. Для этого и купил очень похожий на «Вальтер» игрушечный пистолет. Форму оставил под кустарником, а табельное оружие спрятал в правом кармане ветровки. Игрушечный «Вальтер», что в правом кармане, должен был засыпать нас с Эрихом серпантином, но папа забылся, увлёкшись ролью, отвлекся на голоса тех, кто его узнал, на откупоренное шампанское и выстрелил из табельного оружия. Так я и стала вдовой за столом невесты…

Марта отошла от меня, спустилась по ступеням к темной от серпантина листвы воде, и, зачерпнув ее ладонями, плеснула себе в лицо. Какое-то время неподвижно сидела на корточках, обхватив колени руками, и о чем-то сама с собой говорила. Я стоял поодаль и понимал, что это, только что пересказанное ею событие, и проложило ей дорогу в Вечность. «Вот такие они, розыгрыши судьбы, как сказал бы отец Станислафа», – подумалось мне тогда. Но я ошибался насчет дороги в Вечности, а мысль о розыгрышах судьбы была не случайной.

– …А знаешь, душа Станислаф, человеческая судьба – не выдумка. Судьбы людям выбирают их души.

Увидев мое лицо, Марта поспешила объясниться:

– Нет-нет, ein Freund, не ты виновен в смерти этого красивого тела… Его разрушила болезнь, какая боролась за свое присутствие в цепочке живого на Земле. Судьба – это то, кем или чем душа еще станет. Разве мы не для этого здесь? …Для этого! Значит, мы выбираем. И мой выбор – озимая рожь, инжир, верблюжья колючка, да мне все равно что! У этих растений самые длинные корни.

– Зачем они тебе такие? – спросил я.

В глазах Марты блеснули слезы. Мои слова, будто нечаянно, ее обидели.

– Помоги мне, и прости за слезы, – она подала мне руку, и я помог ей подняться по ступеням, каких было всего три. – Я отведу тебя в то место, где лишила себя земной жизни. Здесь недалеко, там ты и узнаешь.

Мы пошли, держась за руки. Говорить о чем-либо было лишним – шли, молча, и недолго.

– Вот и пришли, – произнесла Марта на глубоком вдохе, – присаживайся, только на левую сторону.

Я присел на скамейку, как будто прятавшуюся в сирени, с левой стороны. В метрах пяти, напротив, монотонно шумел фонтан, в центре которого белела скульптура ангела-ребенка с лицом девочки.

– Здесь это и случилось, – сказала Марта, глядя на правый край скамейки, – а до этого, … до этого…, – в это раз она все же сдержала слезы, – … моя дочь Рената, ей не исполнилось и пяти…, – не договорила, и присела на противоположную от меня сторону.

– Может, не сейчас об этом?.. – предложил я Марте.

– Нет, сейчас, – и стоном тоже возразила она, – дай мне немного времени…

Впервые молодая женщина обращалась ко мне не как к ребенку, которому нежелательны просмотры взрослых фильмом. Значит, она видела во мне того, кто ей сейчас нужен. Значит, нужны мои внимание и ответные реакции. Первую такую я только что озвучил. Но я готов был стать ей сочувствием, хотя нуждался в нем больше, чем она – ведь так стремился к взрослой жизни, а она начинала меня пугать.

Успокоив дыхание, Марта опустила голову, и ее пшеничные волосы коснулись земли. И стала говорить, не поднимая головы, точно прятала лицо:

– Адвокат не смог доказать на суде, что убийство Эриха было непреднамеренным. Папу посадили в тюрьму на восемь лет. Мама сразу же уволилась из театра. Петь она не могла после того, что случилось. Сначала закурила, а потом и слегла в постель, и очень надолго. …А потом – инсульт! А потом – неподвижность всей левой стороны! …А потом я родила Ренату. Только мама, ее бабушка, не смогла кроху взять на руки. Только гладила тельце долго, как и плакала.

…Мама курила одни и те же сигареты «Баронесса», будь они неладны! Я не досмотрела, что закончились – пошла в ближайший супермаркет, а была зима, и уже стемнело, и купила эти, чертовы, сигареты. Когда возвращалась домой, меня обогнали пожарные машины с включенными сиренами, и я встревожилась лишь тем, что Рената только-только уснула. Подумала: мама все равно не спит, а горе в моем, родительском, доме уже побывало.

… Mein jungen Freund, – затрясла, вдруг, головой Марта, да так, что позолота ее волос обожгла, – не горе нас убивает, тем более, если оно сразу не раздавило, а катящиеся за ним беды. И они не потревожены горем, и не катятся на нас ниоткуда, и не настигают нас без причины. …Ты еще многого не понимаешь, поэтому, и удивлен! Горе не закрывает за собой двери – вот и все!

…Я не сразу поняла, что горит мой дом, и осознала это лишь тогда, когда пронзительный крик мамы о помощи сорвал меня с места изумленного созерцания пылающего ночного неба. Страх за Ренату, казалось, бежал впереди меня, а у пожарных машин, что перекрывали мне путь, раскидал по сторонам всех: и соседей, и пожарников, попытавшихся меня остановить. Огонь пожирал дом, унося под крышу и кидая в окна, лишь один только крик мамы. Крышу тем временем пожарные заливали пеной. Сползая вниз, она образовала у входной двери что-то наподобие сугроба, в него я и влетела, перед этим машинально набросив на голову капюшон куртки.