…Ночь бросала в окно снег, будто звала и хотела что-то сказать, а отец и сын никого не хотели видеть, ничего не хотели слышать, и не отпускали друг друга взглядами. Они не могли сказать по-другому о том, что невозможно увидеть или услышать, что принадлежало только им, двоим: верность друг другу. Навсегда!

Любви в каждом было так много, что она стала безумием их решимости. Станислаф умирал, не сознавая этого, но умер бы за своего папулю в любую секунду, чтобы он жил, а его папуля, постаревший Атос из «Трех мушкетеров» Александра Дюма, готов был всегда и сейчас умереть за сына. Его шпага, острый ум в ножнах благородного нрава, уже ничего не могла решить – смерть вызвала на дуэль не его, а сына. Санислаф, хоть и мальчишка-подросток, принял вызов с достоинством взрослого мужчины. Но поединок он проигрывал – день за днем, и уже – минута за минутой. И отец с сыном понимали это, но такой исход могли принять лишь при единственном условии: смерть за жизнь одного из них.

Внешне они не были похожи, и в то же время – так похожи их души: измотаны и измождены ожиданием чуда, приславшее взамен себя отчаяние.

Да, их любовь безумна, но верность друг другу не даст ей обмануться в себе. Это не любовь себя в ком-то, это совсем иное. Что?! Что разводило их на дистанцию внимательного и осторожного отношения друг к другу? И что так притягивало одного к другому – никто между ними не мог встать? Не потому ли отец был осторожно добрым к сыну, а внимание сына – исключительно чувственным. Не потому ли, сам истекая кровью, Станислаф думал не о себе, когда его укладывали на больничный возок, чтоб поднять в реанимационное отделение – думал лишь об отце: как же ему непросто было оторвать его, большого и тяжелого, от постели, поднять на руки и уложить, осторожно и бережно. Эх, спина – спина, изводившая отца выпадением межпозвонковых дисков! Знала бы она, если бы могла знать, что чувствовал Станислаф, ощущая кончиками дрожащих пальцев, как проваливались вовнутрь тела его отца один за другим позвонки. А как глазам было невыносимо видеть, что он остался у палаты, держась за дверь, и понимать почему: теперь и отцу будет нужна срочная медицинская помощь. И при этом знать наверняка, как жестоко и бессердечно поступит отец по отношению к самому себе: мама поможет ему лечь на постель сына животом вниз, он ухватится за поручни кровати и, зажевав подушку, скажет ей: «Тяни!»… А спустя ночь, обмотав себя, плотно и безжалостно, простыней от поясницы до груди, подойдет к двери реанимационного отделения первым из посетителей… И сейчас, неподвижный и онемевший от усталости бороться, Станислаф смотрел на своего отца не с дистанции пространства между ними, а с дистанции благородной сыновней любви. С нежностью прощения и прощания, которая бывает только у последней печали.

Именно так все и было: любовь страждущего сына сострадала любви страдающего отца. То есть, сама себе. Может ли быть такое? Но ведь было! А значит, любовь – это чувство разумное. Будь иначе, естественный и вполне объяснимый страх, охвативший Станислафа после того, как он узнал от отца, что лежит в луже крови, подчинил бы в нем все прочие его чувствования в тот самый момент. Но перед жалостью, замечу, не к себе самому, а к отцу, страх оказался бессильным. И лично мне, душе, такое мое умозаключение говорило еще и о том, что любовь, это разумное чувство, как я выразился, может оказаться на самом деле живым Вселенной. Как и душа, попадающая в Вечность.

Я не стал развивать эту мысль, главное – она меня посетила. Сейчас важнее было определиться в том, что все же вызрело во мне при жизни Станислафа, но это же даже не проросло в Разифе. Станислаф, да, искренне любил своих родителей, но во мне не было сформулированного понимания этой любви. Хотя во мне есть одна его формулировка: "Не беда, что мы любим, беда в том, кого и как мы любим!». …Философ! Но если бы он смог мне пояснить это его «кого», тогда… Хотя «…Как мы любим!» – этому нужно найти объяснение.

Вернувшись на Детский пляж, я решил повременить с тем, чтобы сразу вернуться к Марте и Нордину. Присел в кафе за столик – я ведь никого не мог потревожить и обременить, – нужно было вспомнить, что говорил о любви отец Станислафа. В истинах Вселенной об этом ничего не сказано, так что – выбирать не пришлось. …Вспомнил: «Любовь, какой бы она ни была, без уважения обречена. Не за что уважать – некого и любить!» Так вот что во мне бесспорно и убедительно: уважение Станслафа к отцу. Действительно, они оба дышали друг другом. Отсюда, пожалуй, и отношение к сыну в повелительном наклонении: отец велел оценивать качества людей, а его – в первую очередь. Постой, постой…, припоминаю еще его разговор со Станислафом: « Если когда-нибудь тебе, вдруг, нужно будет выбирать между мной и мамой, ты обязан выбрать маму! Если даже ты сам будешь против этого. Мама – это единственный человек, кто не обязан, в свою очередь, добиваться твоего уважения. …Я отвечу тебе, почему: умные книги говорят, что материнская любовь – безусловная любовь. То есть, мама любит тебя, не заявляя тебе никаких своих условий для этого. Отцы любят по-другому. Когда ты сам станешь отцом, ты прочувствуешь эту любовь. И еще, сынок: мамы рождают сыновей для того, чтобы не знать одиночества…».

Из того, что я вспомнил, вырисовывалась следующая картина чувствований Станислафа: любить маму ему было так же легко, как и пренебречь ею, или воспользоваться маминым чувством, но любить отца было сложно и оттого приятно. Как и видеть чаще отца улыбающимся – запросто так тот не дарил свои улыбки, и Станислаф уже понимал это. Выходило на то, что любовь растворяет в себе уважение, а по-настоящему любящий воссоздает его вновь и заново.

После «мозгового штурма» я направился к пирсу. Марта и Нордин бултыхали ногами в воде и, откинувшись чуть назад с запрокинутыми головами, вглядывались в небо. Увидев меня снова, малаец сказал:

– А хорошо у тебя здесь! Вижу, что неглубоко, я бы не утонул...

Не зная, о чем они говорили с Мартой после моего ухода, я все же отважился на то, чтобы объяснить ему, да и Марте тоже, что его изводит с момента смерти тела. Первые слова дались тяжело, но раж Станислафа никуда не делся. Я ходил по пирсу взад-вперед за их спинами и при этом выразительно жестикулировал. Мой голос крепчал оттого, что не в последнюю очередь нам, троим, нужно было продолжить разговор. Его продолжением и стал пересказ моих наблюдений и мыслей на примере взаимоотношений Станислафа с отцом. Мой вывод обличал Нордина, что же касаемо Разифа – ему с этим жить: с тем, как он поступил со своим отцом.

– Но для меня понимание родительской любви отцом Станислафа ближе. В том числе, и в значении – ближе к выходу из лабиринта, – заключил я твердо и намеренно.

Нордин молчал. Долго и непонятно.

– Как он, повтори, …ну, отец его…, – малаец ткнул в меня свой острый и длинный, как цыганская игла, палец, – сказал о матерях?..

Я напомнил:

– «…Мамы рождают сыновей для того, чтобы не знать одиночества…».

Он, как бы соглашаясь, стал кивать головой, а кудряшки смоляных волос заиграли блеском на солнце. Почти такой же блеск, но не от солнца, я увидел в глазах Марты, и услышал от нее: