…Я шел по проспекту Мира, центральной улице Геническа, разделенный полосой аллеи с мини-кафе и мини-барами под старину, из декоративных бревен, с современными столиками и стульями на свежем воздухе, резными фигурами зверей и сказочных персонажей. Повсюду – газонная трава и цветы. Людей – не протолкнуться. И что-то во мне говорит – осмотрись. Всматриваюсь во все стороны. Ах, как же Станислаф любил бывать здесь, и восседать за каким-либо столиком. Подолгу решая, самую трудную в его жизни арифметическую задачку: сколько нужно потратить на вкусности из карманных денег, ежемесячно выдаваемых ему отцом в день получения им пенсии? Чтобы осталось еще и на школьные принадлежности!

…Смотрю – припоминаю лица, какие уже вижу. Понимаю (наверное), что хочет сказать мне Вечность: наглые и бьющие без предупреждения, как видишь, живы, а ты, душа Станислаф, лишь фокус, трюк Вечности, и то правда – живая душа Вселенной. И что мне нужно сделать? – как бы сам у себя спрашиваю. Подумай, зачем ты снова хочешь стать чем-то земным живым, – отвечает во мне что-то. …Подхожу ближе – трое парней, тех самых, что приходили к Костику, сидят за столиком и пьют, неторопливо и маленькими глотками, пиво из высоких прозрачных бокалов. Все трое одеты по сезону – может, сейчас июль, может, и тот же август, когда на них нарвался Станислаф, – как и отдыхающие вокруг: шорты да что-то на ногах. Они меня еще не видят, а я еще не решил: что делать дальше?!

А что же дальше, действительно? Неужели, чтобы выжить в земной реальности, достаточно, родившись человеком, утверждать собой звериную сущность? Не хватает мозгов, чтобы такое понять! Ну, вот они, три зверька, неподалеку от меня. Еще с детскими лицами, но с повадками животных: пьют, отрыгивая пиво на показ, жуют сушеную рыбу, чавкая и обезьянничая, то и дело плюют по сторонам и сморкаются прохожим под ноги. Их предусмотрительно обходят, и взрослые тоже – принимают в расчет их возраст, или умные все же? Не понятно!

Я не знал, что мне делать дальше и чего именно от меня хочет Вечность или сама Вселенная? Станислафу ведь тоже нравилось выставлять себя напоказ, да позволить себе такое – именно такое его откровенно бесило. И я присел на ближайшей лавочке, благо место было единственным свободным. Отец ведь как Станислафу говорил: «В человеке плохое что-то охотиться на самое себя, поэтому, никогда не торопись!.. Сядь и посмотри – охота ведь началась!»

Вряд ли, я буду здесь когда-нибудь еще. Даже поздней осенью и зимой аллея по проспекту Мира манит к себе горожан. Забавы для всех – от мала до велика. …От мороженого до гамбургера, от пахучего кофе до баварского пива, от обычной детской горки до компьютерных игр, от песен Кузьмы Скрябина до музыкальной композиции британской рок-группы Deep Purple. Даже бродячие собаки собираются здесь же, чтобы по-своему потусить тоже. Детям – радость, молодежи – восторг от самого только возраста, взрослым – побег от домашней суеты, пожилым – свежий воздух и удобные лавочки, если на них с ногами не влезли такие, как те трое, за белым пластиковым столиком, выхаркивающие себя же на мозаику из тротуарной плитки… А уж летом, когда отдыхающих в разы больше, чем самих геничан, жизнь в этом районе и впрямь кипит – магазин АТБ, что в десяти шагах от меня, забит покупателями в течение суток, а продовольственный и промтоварный рынок, что у меня за спиной метрах в ста пятидесяти от лавочки, где я сидел, привычно работает до обеда, но самих рыночников только лето и кормит.

Есть здесь место и для любителей запечатлеть себя на фото, как память о пребывании в Геническе. У памятника «Дружбы народов» – на высоком постаменте стоят двое мужчин, один из них – грузин. Мужчины стоят в полуобороте один к другому, обнимают друг друга за плечи, а их свободные руки символизируют крепкое рукопожатие. Современность дала повод острословам не зло, но поглумиться над изваянием советской эпохи: «Первые советские гомосексуалисты в бронзе» … Зато желающих сотворить в этом месте селфи стало, куда больше прежнего!

Море отсюда не было видно, оно плескалось, скорее, все той же бирюзой ниже по уровню расположения проспекта, метрах в трехстах пятидесяти от памятника, но именно с моря тянулся и тянулся поток людей. Эта картина стала и для меня привычной, только в этот раз, в основном, приезжие отдыхающие, несли в себе как новые, конечно, так и последние для меня впечатления. Эту болезненную грусть я проживал не первый земной день, да она лишь росла, как и то чувствование, что обязывало не выпускать из виду все тех же троих…

Сначала я подумал, что мне показалось – к пивному домику подошел Мераб в своей неопределенного цвета рубашке и джинсах не по размеру. Присмотрелся – он: сухонький, рыжеватый и плешивый, в тех же туфлях, никогда не видевших крема и обувного мастера. Взяв заказанный им бокал пива, высокий и с горкой пены, он направился к ближайшему столику, за которым куражились трое зверьков, так как один стул был свободным. Хотел было присесть на него, но мой недавний обидчик подтянул стул к себе, поставив на него ногу. Все трое заржали – так будет точнее, если характеризовать их смех, – и, не сговариваясь, стали махать, от себя, руками: мол, вали, дядя, куда подальше!

Мераб вернулся к пивному домику, поставил на деревянный прилавок свой бокал, и снова подошел к торжествующим и гогочущим зверькам-подросткам. Его рябое лицо осталось непроницаемым, как мне издали показалось, а глаза прицеливались и на его уже обидчика. Тот лишь на это развел руками, приглашая выяснить отношения. Мегрел оперся левой рукой о стол, правой ухватил вожака зверьков за лодыжку и сдернул его на тротуарную мозаику сразу с двух стульев. И поволок в мою сторону, с абсолютным безразличием, что он волочет за собой и как. Ближние отдыхающие расступались перед ним с одобрительной улыбкой, кто-то из них выкрикнул: «Браво!», кто-то стал аплодировать, и не один такой, а вожак зверьков, как не пытался подняться на ноги, тем временем полировал тротуарную плитку аллеи всеми пятью точками опоры своего тела. И он не рычал – скулил: «Отпусти!» Подтянув попеременно волочащееся и кувыркающееся тело к газону, рядом со скамейкой, где я уже стоял в полном изумлении и таращился, Мераб – невероятно! – зашвырнул вожака на коротко подстриженную траву. Тот шмякнулся задницей о землю в метрах трех от скамейки и завыл – то ли от боли, то ли от посрамленного самолюбия.