– …Посуди сам, Михаил Дмитриевич, – оживал волнением в трубке голос капитана, – рыбацкие сети режут второй месяц – кто? И как режут?!.. Сам ведь мне говорил – в хлам разодраны! Да, шея Налима, земля ему пухом – похоже на клыки…, а где его ружье? А рука-то, рука-то, зачем волку?

Теперь этот…, как его – ага, Шаман… Я ему в глаза не заглядывал, только и Зырик не пацан, чтобы волка от шамана не отличить?! Потому он и обоссался, что взгляд у того не звериный. Белая волчица – это, кто такая? И откуда – такая целительница?! …Я видел его грудь – коготь рвет, а не режет скальпелем! …Стоп: а о каком-таком ноже в голове говорил Зырик?.. Ты знаешь, о чем это он?..

– Нет. Да крыша у него поехала после той встречи на холме… Сегодня, с утра, сам об этом говорил мужикам у меня в кабинете, – ответил Михаил.

Капитан так не думал.

– Да нет: с головой у него все в порядке, – не согласился капитан. – …И порезанные сети, и кудесники-волки, и немая семья с мигающими платками…, и Налим!.. В одно и то же время – в одном и том же месте!..

Участковый замолчал, и Михаилу было слышно, как он напряженно дышит, раздумывая над чем-то.

– А, может, и впрямь – одно кодло!? – то ли сам у себя спросил Волошин, твердея голосом, то ли только подумал об этом вслух.

– Макар, ну, ты это …чего? – заерзал на стуле Михаил, прочувствовав неловкость своего положения, сидя за одним столом с теми, кого капитан имел в виду, позаимствовав из лексикона Матвея определение «кодла». – …Помолчи, Макар, – цыкнул он через редкие зубы, кивнул головой домочадцам – все понял, спасибо, и вышел на улицу. А выйдя за калитку, спросил участкового о том, о чем не спросил сразу:

– Где сейчас спецы по отстрелу волков? …Тогда скажи, как кому-нибудь из них позвонить.

Ответ Волошина его слегка огорчил:

– Спецы ушли к утесу, перед этим отключив свои мобильники – у них своя, какая-то навороченная, переговорная связь. Сказали, что сами позвонят, когда им будет что-то от нас нужно. Пусть укокошат сначала этих, двоих, а потом и на рыжего ориентировку им дам. …Рыжий – это Лис, что ли?!

– Ну, не лиса же, людоедка, объявилась на его территории! По всему выходит, что он самый…

Михаил отключил связь, и, крепко сжав в руке мобильник, словно булыжник, которым бы он с преогромным удовольствием разбил окно собственной памяти, двинул, привычно разбрасывая широко ноги, в направлении конторы. Жалко ли ему было пришлых волков – вряд ли, а Налима – еще бы не жалко!

– Эх, старлей…, старлей!.. Нет тебя больше, и это твой последний факт! – обронил он с досады себе под ноги, шаг которых день ото дня становился медленнее и неохотнее.

Тут же кольнуло под левой лопаткой, но не в первый и, даст бог, не в последний раз…

Марта была сыта, а озерная серебристо-коричневая рыбина с темно-синими глазами, подныривая в пещеру, сбрасывала с метровой иглы в голове липкую, проворную и кусачую щуку. Вчера она охотилась на озерного окуня – одной Марте столько не съесть, а Шаман лишь лакает воду. Покидая логово чуть ли не до ночи, он будто готовил сестру к своему уходу в тайгу. Навсегда! И шанс встретиться им, когда-нибудь еще – нулевой! И брат томился этим моментом больше даже, чем сестра. Она вечерами и ночами слизывала печаль с его морды и глаз, но это мало помогало. Только, наоборот, сильнее прижимало их друг к другу с визгливой от страдания нежностью перед сном.

В два прыжка Марта подобралась к лазу. Выбравшись из пещеры, она втянула в себя воздух, прислушалась. И ей не показалось – с ее же стороны, за паутиной зацветающих кустарников, пружинистых и гибких деревьев, слышалась человечья речь. Но голоса уходили осторожной поступью и это понемногу успокоило.

Забежав со стороны тайги на плато утеса, она увидела сидящего на краю брата. Сначала хотела незаметно к нему подобраться и напасть, да у спрятавшегося за кустом папоротника зайца не выдержали нервы – он драпанул, а к Марте вернулось веселое настроение…

Шаман взглядом плыл по озеру и в это время подплывал к высокому причалу, на толстенных столбах, покрытый поверху старой и новой доской, вперемежку. Лодки то убегали от причала, то снова их пригоняла назад волна, солнце меняло цвет с розового на желтый, только-только поднимаясь над тайгой. Поселок проснулся давно, но повседневная суета кедрачей еще вылеживалась по домам, а где-то уже и сновала во дворах – с прохладой ветер принес и дребезжащий рокот, и звон топора.

За последние дни на утесе побывало много людей с ружьями. И глядели на него, подолгу, издали многие. Огромные пятна человеческой крови на плато насторожили Шамана, оттого вчерашний день он провел в тайге.

Убегал далеко, бежал, чуть ли не полдня, по изгибам ручья. А у родника, откуда ручей выбегал и далеко-далеко от родника впадал в Подкову, он набрел на девочку. Она плакала, вжимаясь спиной в осину, и дрожала, как ее листочки. Шаман от долгого бега дышал порывисто, девочка услышала такое его дыхание, перестала всхлипывать и спросила: «Кто здесь? Отзовись, коли человек. …Я заблудилась!». Шаман тоже отреагировал, правда, на ее милый голос – подошел к ней совсем близко и, скуля, стал лизать ей руки. «…Ты собака, – дрогнул голос девочки, – или серый волк?!». Если бы Шаман мог разговаривать по-человечьи, он, не зло и не про себя, может, посмеялся бы над тем, что такая большая девочка не может черное отличить от серого. Но он, радуясь незнакомке, продолжал лишь слюнявить ей руки, будто кавалер, знающий тонкости ухаживания за дамами. «…Так ты – собака! – совсем успокоилась девочка, обняв его голову, и прижалась к нему. – А большая какая! – воскликнула умиротворенно.