Впрочем, и в эту войну Борису Полевому, тогда военному корреспонденту «Правды», после окончания Сталинградской битвы удалось присутствовать на «смешной», как он выразился, генеральской вечеринке, где за столом были немецкие пленные генералы. Один из них даже вызвал всеобщие аплодисменты, попытавшись после основательного подпития спеть на русском языке «Шумел, горел пожар московский» с раскаянными словами Наполеона:

Об этом событии газеты не писали, а участникам сей странной вечеринки был хороший нагоняй из Москвы. Ни царская, ни советская Россия Женевской конвенции о военнопленных не подписывала, потому что по российским законам сдача военнослужащего при оружии, способного защищаться, считалась военным преступлением. Наказание за него – тюрьма или даже высшая мера наказания – расстрел. Суровость этого закона, как в прошлые века, так и сейчас определялась наличием у России множества жестоких врагов и постоянной угрозой ее порабощения. Одним из примеров жестокости советского правительства и самого Сталина обычно признается то, что после войны многие вернувшиеся из плена солдаты и командиры оказались в лагерях, что, конечно, рассматривается как беззаконие. Однако отношении каждого из них лично было проведено расследование с выяснением условий пленения – сам ли ты сдался, будучи способным защищаться, или тебя сдал старший военачальник, который в этом случае вообще по закону подлежит расстрелу. Война для нас не игра в бирюльки. И, вступая в ряды Красной Армии, боец принимал присягу и клялся защищать Родину не щадя своей крови и самой жизни. Если же он по трусости, наущению посторонних лиц или собственному злонамерению бросил оружие и сдался в плен, то ему вполне законно грозит наказание, а не соболезнование и посылочки с печеньем. Не подписав Женевской конвенции, Россия-СССР ее положения, однако, строго соблюдала, хотя в некоторых случаях и верховное командование, и отдельные командиры, исходя из поведения вражеских солдат, пленных не брали. Так было под Москвой, когда Сталин, узнав о казни Зои Космодемьянской, приказал солдат и офицеров полка, совершивших расправу, в плен не брать. Борис Полевой описывает по рассказу молодого кавалериста эпизод боев за Молдавию в 1944 году. Ограбленный румынскими оккупантами молдавский народ встречал нашу армию восторженно, а румынам это, естественно, не нравилось. «Когда наш полк Днестр форсировал, – рассказывает кавалерист, – они ведь что сделали? Еще бой идет, а он нас с высотки из артиллерии шпарит, а у нас артиллерия еще на переправе, откликнуться нечем.… А бессарабцы к нам навстречу идут к берегу – бабы, ребятишки, старики, а впереди поп с ихними божьими знаменами. На высотке видят, что это мирные, но им досадно, что нас так встречают, вот и жахнули по ним картечью. Что было… Наш эскадронный не стерпел, кровь у него загорелась, шашку вырвал, на стремена встал. «Эскадрон, к бою! За убитых, – кричит, – за баб, ребят малых!» По лощине обошли их с тыла. Хотя они руки подняли, но мы их всех изрубили в капусту…» (там же).

Военные сражения для военной знати были лишь большими рыцарскими турнирами, а сами сражения – грандиозными спектаклями, разыгранными по давно установленным сценариям, имеющим святость ритуалов. Расписано было, когда кричать ура, когда и каким образом сдаваться, какие слова при этом произносить, какие знаки покорности представить победителю. Дни боев считались праздничными, и по их случаю одевались в самые великолепные костюмы. Даже в эту невиданную по своей жестокости войну отцы некоторых, особенно провинциальных городов дискутировали по вопросу о форме сдачи города: сколько гудков сирены дать, нужно ли выносить ключи города и т. д. Кроме того, каждый дом в городе или селе вполне индивидуально сообщал победителю о своей сдаче. Наши солдаты на первых порах были поражены тем, что на каждом доме города, куда они вступали, висел белый флаг; российским гражданам не могло такое присниться даже в дурном сне. Разная шкала ценностей, различие самих ценностей.

Золото! Его роковая роль известна с древнейших времен: брат убивал брата; дети стреляли родителей; молодые женщины продавались старикам; друг доносил на друга. И по следам золота – кровь, кровь, кровь.… Эта роковая роль золота в современном «цивилизованном» мире не только не исчезла, но и многократно возросла: убьют за маленький браслет или золотую цепочку. В менталитете современного гангстерского Запада это в порядке вещей. Ну а немецкий солдат Второй мировой войны – вообще законченный мародер. Под Калинином сдался в плен эсесовец, эдакая белобрысая детина, белокурая бестия двадцати лет: под черным кителем подвешены мешочки, набитые кольцами, коронками, сережками, купюрами разного достоинства и разных европейских стран, откуда он попал сюда совсем недавно со своей дивизией. Мародер в страхе дрожит, падает на колени, просит не расстреливать. Переводчица не может на него смотреть, отворачивается, незаметно плюет от гадливости, шепчет: «Выродок!».

И как полная антитеза этой белокурой бестии, здесь же недалеко трое советских людей, умирающих от голода, полузамерзших, найдены разведчиками в овраге. У них тяжелая ноша – мешок с драгоценностями Рижского банка. Они несут его уже три месяца по оккупированной земле, ползут через фронт, чтобы вернуть стране ее достояние. Они молоды, совсем молоды – эти простые советские люди: девчушка, паренек в железнодорожной форме и подросток. С них никто не брал расписки, а просто передал с рук на руки умерший по пути кассир банка, которому тоже кто-то передал без описи эти богатства, поскольку банк был уже эвакуирован. И первой просьбой умирающих от голода было не «хлеба», а «где здесь поблизости государственный банк?» И это не единичный факт. В Наркомфин СССР всю войну, и особенно в ее первые месяцы, поступали посылки с драгоценностями от анонимных лиц. Значит люди не славы ради, а из сугубо патриотических чувств отдавали родине свои богатства, может быть, даже ранее добытые незаконным путем, а теперь вот, когда отечество в опасности, они бескорыстно его возвращают, поднявшись (очень высоко) над своим эгоизмом.

Солженицын нагло врал, что наше население уходило караванами за отступающими немцами, «как за отечественными». А вот что рассказывает Борис Полевой о времени освобождения города Великие Луки. Люди бежали из города по льду реки навстречу Красной Армии, рискуя жизнью, поскольку оккупанты расстреливали всех бегущих из пулеметов, минометов и артиллерийских орудий. К командиру полка из города сквозь линию огня проползли двое мальчишек. Они рассказали артиллеристам, где расположены огневые точки немцев, их штаб и сосредоточение военной техники, представив «карту», нарисованную на страницах ученической тетради. Полевой далее рассказывает о «происшествии», от которого, по его словам, у него самого навернулись слезы: в только что освобожденном городе у штаба полка девушка с плачем кинулась на шею часовому, который отстранялся, говоря: «Нельзя, нельзя – я на посту!». Но девушка не обращала на это внимания, терлась щекой о колючее сукно солдатской шинели, целовала её, причитая: «Пришли, все-таки пришли, родные!».

Немецкое командование к концу войны уже кое-что поняло о характере советских людей и пыталось даже использовать это в своих интересах. Понимая, что население оккупированных районов будет восторженно встречать советских солдат, будут слезы и объятия, угнав на Запад основное население, оно оставляло специально собранных вместе заразно больных, рассматривая их как бактериологическое оружие против Красной Армии, особо опасные «мины» замедленного действия. Но эти «мины» не срабатывали, потому что был упущен из вида другой аспект советского характера – патриотизм самих больных, их понимание, какая роль им уготована оккупантами. Поэт Е.А. Долматовский был свидетелем того, как подобная «мина» в городе Паричи не сработала. Советские солдаты, освобождавшие город, обнаружили на болоте целый лагерь с людьми за колючей проволокой. «Но жители лагеря, – пишет Долматовский, – проявили страшную силу воли. Когда мы бросились к лагерю на болоте (его оставили аккуратно – без боя, без стрельбы вокруг) и сокрушили колючую проволоку, тифозные больные, собранные сюда со всей округи, стали кричать, хрипеть, вопить: «Не подходите, браточки, мы заразные, товарищи любимые, не подходите!»».

Различие ценностей, традиций и самого духа народа сейчас уже, можно сказать, зафиксировано в граните и бронзе. Есть в Европе два памятника, очень похожих внешне, посвященных мужеству защитников города, находящихся на противоположных концах континента и столь же противоположных по духу и самому пониманию подвига. Талантливый наш скульптор Аникушин, стремясь увековечить подвиг ленинградцев, не нашел, однако, ничего лучшего, как создать скульптурную группу, очень похожую на памятник защитникам города Кале на Ла-Манше. Но как же она оказалась не похожа по существу основной идеи подвига! Там отцы города, старцы в рубище, склонив головы, выходят навстречу осаждающему город противнику, по своей воле решив сдаться, чтобы спасти город от разграбления победителями. Очевидно, что подвиг здесь мыслится в самопожертвовании старейшин города ради сохранения имущества своих граждан. Для нас такой подвиг сомнителен со стороны старцев и уж совсем выглядит подлостью со стороны их сограждан, принявших от них эту жертву (если она вообще была). Трусливые бюргеры попрятались по домам, когда их убеленные сединами, наиболее уважаемые люди обречены на позор и унижение. И это памятник славы!