Весь этот народ отнюдь не держится пассивно. Как только повернешься спиной к какой-нибудь из групп, сразу же слышится свист, громкий смех и хлопки в ладоши, и что еще лучше, мимо уха просвистит маленький, предательски брошенный в спину камень… [108]

Поездка через губернию Шаньси дала Маннергейму возможность посетить Далай-ламу, которого китайские власти незадолго до того вынудили поселиться в монастыре Утай-Шань, поближе к центральным областям страны. Этот визит был существенным с политической точки зрения и, как мы помним, входил в разведывательную миссию Маннергейма.

25 июня 1908 г. В монастыре Утай-Шань. …Во второй половине дня ходил наверх, на холм, к одному из ближайших к Далай-ламе лам. У подножия высокой каменной лестницы несли вахту два китайских солдата; наверху, у дверей внешнего храмового двора, – двое тибетцев в своих тюрбанах и темных жилетах со свисающими на грудь острыми мысиками. У них были ружья с кремневым затвором – оружие, которое в Тибете, по-видимому, считается весьма современным. Во дворе вход в личную усадьбу Далай-ламы стерегли два таких же черных, грозного вида существа. Его ближайшая свита, число которой достигает 300 душ, живет в паре больших строений, посредине каждого из них – свой двор. Это сильно обветшалые двухэтажные здания, на верхнем этаже которых длинные, весьма ненадежного вида деревянные балконы. Дворы грязные и дурно пахнущие. Пока я ожидал встречи с упомянутым ламой, нескольких оседланных лошадей провели вниз по ступеням, которые выходят в один из главных дворов храма. В толпе начались перешептывания, из которых я понял, что идет Далай-лама. Предваряемый несколькими тибетцами, которые угрожающими жестами давали мне понять, что фотографирование не разрешается, он шел, с головы до пят одетый в золотисто-желтое, быстрыми шагами вниз по ступеням. Удивленный присутствием во дворе иностранца, он на мгновение остановился. Плохо только, что я был чересчур щепетилен, чтобы сфотографировать его против желания. Он, похоже, лет тридцати – по крайней мере, выглядит не старше. Следов оспы, разговоры о которых я слышал, я не заметил. За ним шла группа тибетцев, 3–4 человека, среди них я сразу по внешности узнал князя, которого я сфотографировал во время его проезда через Си-ань.

26 июня 1908 г. В монастыре Утай-Шань. …Прерву свое описание, чтобы рассказать о приеме у Далай-ламы, пока впечатления еще свежие. В 2 часа ко мне прибыл бегом тибетец, знаками давая понять, что меня ждут у высокого господина. Пока я брился и переодевался в более приличную одежду, прибежал второй, уже совершенно запыхавшийся, выражая свое или, скорее, своего господина нетерпение. Я и сам был столь же нетерпелив, но было невозможно одеваться быстрее, чем я это делал. Когда я был готов, прибыл еще и мой приятель князь, бегом, и спросил – что это значит, что я заставляю Его Святейшество ждать столь долго. Вместе мы быстро отправились. Мой спутник, хотя он и тибетец, вынужден был пару раз остановиться, чтобы отдышаться и освежить себя веером.

…Наверху в почетном карауле стояла группа китайских солдат под предводительством одного офицера, а также чиновник из «Янг-ву-ты» в полном парадном облачении. Ему было явно трудно скрыть свою досаду, когда я заявил ему, что получил разрешение на аудиенцию только для двоих: меня и моего переводчика. Он горячо заспорил с парой людей из свиты Далай-ламы, но безрезультатно.

Входя вовнутрь, я видел, что он еще делает бесплодные попытки прорваться за мной. В маленькой комнате, куда вела боковая дверь, у дальней стены на возвышении, покрытом ковром, в позолоченном, похожем на трон кресле сидел Далай-лама. Под ногами у него была грубо сделанная низкая и широкая скамеечка. Справа стоял красивый, позолоченный металлический или, может быть, деревянный сундучок, украшенный геральдическими узорами: головами зверей с разинутыми пастями, лапами с острыми когтями и проч. Две стены украшали многочисленные яркие картины на бумажных свитках. По обе стороны трона рядом с возвышением стояли два крепких, с проседью в бороде и волосах, невооруженных тибетца. Они были в желто-коричневой одежде, на головах – желтые круглые китайские шапочки. Перевод с китайского на тибетский производил тот старый лама, которого я посетил вчера. Он глава монастыря Пе-кунгсы, что в 20 ли от Лхассы и примерно в 4000 ли от Гумбума. Там находится 1000 лам. Он одет в золотое, и у него такая же желтая китайская ламаистская шапка. Каждый раз, когда он переводил мои слова, он делал это в глубоком поклоне, почти шепотом и не поднимая глаз на Далай-ламу.

У последнего была желтая шелковая одежда с голубыми обшлагами на рукавах, украшенная традиционным для лам куском красной ткани. Сапоги китайского фасона были из желтого войлока с голубой тесьмой по швам. Никакого головного убора у него не было. На мой глубокий поклон было отвечено еле заметным кивком головы. Приняв принесенный мною голубой «хатак» и вручив мне такой же белого цвета, очень красивый, он начал беседу расспросами: из какой страны я приехал, какого я возраста и по какому маршруту следовал.

…По мановению вынесли приготовленный заранее кусок красивого белого шелка, на котором были вытканы тибетские буквы. Он вручил его мне, прося по возвращении передать это от его имени Его Величеству.

…Мне нужно было еще подробнее продемонстрировать браунинг, который я ему подарил. Он смеялся так, что все зубы сверкали, когда я просил пояснить ему, как быстро револьвер можно заряжать, положив туда одновременно семь новых патронов. Я извинился, что не привез лучшего подарка, но после двухлетнего путешествия вряд ли оставалось что-нибудь ценное, кроме оружия. Да и времена ведь такие, что револьвер может еще, кто знает, оказаться полезнее, чем самые ценные и святые предметы, – даже такому святому человеку, как он. Все это ему явно понравилось. Но сфотографироваться он все же не согласился. Он заявил, что его просили об этом многократно и что он всегда отказывал. Но в следующий раз, когда мы встретимся, я это смогу сделать, поскольку отныне, после того как он меня принял, он будет считать меня хорошим знакомым.

…Далай-лама показался мне человеком, полным душевных и физических сил. Но темы, которые затрагивала наша беседа, не дали мне, конечно, возможности точнее оценить уровень его развития. То, что его симпатии по отношению к Китаю и его господству «значительные», достаточно видно из той «инсценировки», которая сопровождала аудиенцию. Во время беседы он пару раз велел проверить, не подслушивает ли кто за дверной занавесью. Похоже, что в его словах было нечто, сказанное наполовину. Он никоим образом не выглядит личностью, согласной играть желательную правительству Китая роль, а напротив, человеком, который только и ждет случая спутать карты противника. Он среднего роста и худой, выражение лица нервное – что он, похоже, стремится скрыть. Взгляд у него уклончивый, особенно, когда он говорит; походка живая. На коже лица заметна совсем незначительная неровность – видимо, оспенные шрамы. Получить ясное представление о том влиянии, которое имеет Далай-лама на буддистов, тибетцев, монголов и бурят, разумеется, весьма трудно.

Каждый день множество народу с дарами прибывает в Ута-Шань для молитвы… [109]

В течение двух лет Маннергейм жил в походных условиях, ночевал, где придется, случалось, что и под открытым небом, и вывез из этого путешествия, кроме карт, разведсведений, фотографий, этнографических коллекций, древних манускриптов и произведений искусства, еще более осложнившийся ревматизм. И хорошо еще, что только ревматизм. Он описывает трагикомическое происшествие, почти притчу, – к счастью, не имевшее последствий. Найти ночлег вблизи монастыря Лабранг, в местности, населенной враждебно настроенными тибетцами, оказалось практически невозможно. Проводник, сопровождавший отряд Маннергейма, предпочел бы проехать лишние 10–12 ли по другому берегу реки и переночевать у китайцев. «Но я стоял на своем, и отважному солдату пришлось взбираться через заборы в запертые дома. После бесконечных переговоров нам открыли ворота одного из домов, и я подумал – не было ли их целью припугнуть меня и обратить в бегство, потому что на пороге появился такой страшной внешности прокаженный, что я тоже устремился бы в какую-нибудь другую деревню, если бы мое упрямство не взяло верх и не заставило меня довольствоваться тем, что предлагали. Прокаженный пошел спать во двор, а мы все заняли просторную комнату, где, кроме нас, проводили ночь две коровы и лошадь» [110] .