— Наверное. — губы Маркуса чуть дрогнули, а взгляд его был устремлён в стенку, будто он решил посчитать, из скольки камней она сложена. Это не ускользнуло от взгляда Игната.

— Маркус? А ты? Может быть, Кройн рассказал тебе, как она погибла? А мне не стал, потому что я маленький?

— Не совсем так, Игнат.

— А как? Ты ведь что-то знаешь, папаша. — нахмурился юноша. — По глазам вижу. Ты никогда не умел врать, уж я-то знаю!

Маг поёрзал на месте. На него в упор глядели две пары вопрошающих глаз, и он не знал, куда от них деться.

— Рассказывай, Маркус. Я знаю, её уже не вернуть, но хоть буду знать больше. Я уже достаточно взрослый для этого. И заслужил знать правду!

— Хорошо! — воскликнул маг и замолчал. Потом вздохнул и продолжил. — Помнишь тот день, когда я пришёл за тобой?

— Как же забыть? — улыбнулся Игнат. — Хороший был день.

— Тогда, после того, как ты показал владение магией, Кройн отвёл меня в отдельную комнату поговорить. — Маркус вновь сделал глубокий вдох и продолжил. — Там он и рассказал мне о том, как твоя мать принесла тебя к нему.

— Погоди… что? — улыбка тут же сползла с лица юноши.

— Она пришла к нему, держа тебя в руках. — продолжал маг. — Вся в ожогах, руки, шея, даже лицо. Кройн сказал, что подумал было, что она чем-то больна, и едва не прогнал её, но она вдруг протянула ему ребёнка. Тебе был год или около того, а сила уже начала пробиваться. Твоя мать умоляла Кройна забрать тебя.

Игнат молча слушал это и чувствовал, как с каждым новым словом светлый образ матери рушится на глазах, ни оставляя ничего, кроме зияющей пустоты.

— Тогда он был, как сам сказал, куда как мягче, и согласился. Даже денег ей дал. — Маркус замолчал.

— Сколько? — безжизненно проговорил Игнат.

— Вряд ли это имеет значение.

— Сколько? — повторил он.

— Двадцать пять маренов.

Игнат закрыл глаза. То, что сейчас на нём надето, стоило больше. И эта мысль опустошала.

— Она продала меня. — проговорил юноша. — Продала этому… Двадцать пять серебром. Моя жизнь стоит двадцать пять серебряных монет.

— Игнат… — Рия положила руку на его плечо.

— А если бы он отказал? Она бы утопила меня в колодце? Или оставила посреди улицы?

— Сейчас это значения не имеет… — осторожно сказал Маркус.

— Моя мать меня ненавидела! — вспыхнул Игнат. При этом от его кожи начал подниматься пар. — Я был для неё чудовищем! — юноша вскочил и запустил пламенной сферой в стену, отчего с той осыпалась каменная крошка.

Рия попыталась было встать, но Маркус остановил её.

— Она знала! — Игнат чувствовал, как место зияющей пустоты занимает безудержная огненная ярость. — Знала, кто я! Она сама создала меня таким! И продала! Как чудовище! — пламя охватило его руки, пожирая расшитые рукава.

Трава у его ног задымилась. Он закричал. Отчаянно, горько, безнадёжно. Что-то словно рвалось из него наружу. — Она боялась, что я сожгу её! Надо было сжечь и её, и весь этот проклятый мир! — столб пламени вырвался из его вскинутых к небу рук, а в сознании звучал лишь яростный голос, призывающий его жечь, испепелять, дать пламени волю! Ему не становилось легче, нет, но он чувствовал, будто чудовищная сила вот-вот разорвёт его изнутри, а потому он выпускал в небо всё новые потоки огня, швырял их в стены и траву. Его сознание начинало меркнуть, а тело не слушалось. Вдруг он услышал голос Рии, сквозь слёзы умоляющий «Игнат! Не надо! Пожалуйста!» Слова эти начинали звучать глухо, будто через толстую стену. «Ради меня! Я люблю тебя! Не надо, Игнат!» Но голос становился тише и вот-вот мог пропасть. «Игнат! Ты человек! Не чудовище! Помни это! Прошу, помни!» — последние слова, что он услышал перед тем, как потерять сознание.

Голова Таринора гудела, как колокол. Огрели его, конечно, прилично, и вряд ли то была просто голая рука. Скорее, дубинкой или палкой. Наёмник осторожно ощупал голову — она была цела. Что вообще произошло? Он крался куда-то… Да, точно, пробирался в город. Вспомнил о Тогмуре и Иггмуре. Они ж до сих пор ждут его, если, конечно, их не нашли. Долго ли он уже здесь? Сапоги ещё мокрые, стало быть, недолго. И где это «здесь»? Наёмник сел, превозмогая головную боль и тошноту. Ага, камера. Каменные стены, решётка вместо двери, на полу нечто почерневшее, что когда-то было соломой. Душный воздух, пропитанный сыростью и вонью немытого тела. А вот и оно само, тело, рядом лежит, свернувшись калачиком, и храпит. Какой-то босоногий старик-бродяга. По ту сторону решётки на табуретке дремал пухлый тюремщик, опёршись спиной о стену. Его толстое лицо с курносым носом до смешного напоминало свиное рыло. В стене над ним виднелось маленькое зарешетченое окошечко, проделанное для того, чтобы дневной свет не давал помещению совсем погрузиться в темноту. Но сейчас была ночь, поэтому рядом с тюремщиком горел коптящий потолок факел. Судя по всему, это уж точно была не замковая темница. Видимо, его уволокли в какую-то караулку при стене, переделанную под камеру для бродяг. Не подцепить бы здесь никакой заразы. Будет очень досадно, если тот, кому сами боги поручили такое дело, погибнет от кровавого поноса. Да и пробиться к королю с расцарапанными от чесотки руками будет непросто. Но для начала, следовало бы отсюда выбраться.

Пока наёмник обдумывал план побега и размышлял, возможен ли побег вообще, бродяга начал особенно громко храпеть. Клокочущий звук становился всё громче, пока, наконец, тюремщик, вздрогнув, не очнулся ото сна.

— Снова этот вшивый пёс! — недовольный тюремщик потянулся и поднялся с табуретки. — О боги, что за звуки, будто задница вместо рта… А ну замолкни! — Он несколько раз ударил палкой по решётке, и от раздавшегося звона проснулся уже бродяга. Не издав ни звука, он молча сел и уставился на тюремщика. — Чего вылупился, пьянь? Разбудил меня, теперь сам не спи. В следующий раз этой палкой уже по твоему хребту пройдусь. А ты чего вылупился, свинья? — обратился он к Таринору.