Евфимий улыбнулся.

– Ну, далее сказывай! – Видно было, что ему понравился ответ промышленника.

– Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, – двинянин вел пальцем по карте, – ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. – Он показал на карту. – Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел – однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, – двинянин повысил голос, – кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.

Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.

– Кто чертеж писал? – не удержался Труфан Федорович,

– Лысун-кормщик, – ответил двинянин, – обучен сему художеству.

– Много ли людей сгибло? – спросил Евфимий, думая о чем-то.

– Один, на той земле похоронен. Носошник note 27 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.

Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.

– Слава тебе, господи! – торжественно сказал он. – Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, – обратился владыка к посаднику, – надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, – обратился он к двинянину. – Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.

Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.

– А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…

Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:

– Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!

– Встань! – ответил новгородский владыка. – Поведай, на кого суда просишь?

Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.

– Степашка-кожевник, – начал он, всхлипывая, – наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонки note 28 меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… – Боярин громко заревел.

На него зашумели:

– Перестань орать, дело сказывай!

– На мост Великий привели да с моста в Волхов, – плаксиво говорил боярин. – И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас – на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.

– Поведай нам, боярин, – участливо обратился к пострадавшему владыка, – на вече Степанько что на тебя кричал?

– Облыжно кричал… – начал было боярин.

– Да ты говори делом! – оборвал его казначей Феодор. – Правду говори, ежели владыка спрашивает!

– Да я… он кричал… будто я… – боярин запнулся, – будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.

– А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? – смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. – Ты правду сказывай, а то велю приговор справить – будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею… Была у тебя женка Степанькова дома?

– Была, – пряча глаза, сознался боярин.

– Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, – своя-то есть небось?

– Есть, владыка милостивый, есть…

– Нехристь, в поганстве живешь! – загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. – Язычник. Нет тебе моего прощения! – Старик разошелся и поднял посох.

Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.

– А хитер бобер! – насмешливо заметил кто-то, – Вчерась в Волхов бросили – до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.

Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.

Евфимий опустился в кресло и долго молчал, шевеля губами.

К нему подошел степенной тысяцкий Кузьма Терентьев.

Бесстрастным голосом он стал рассказывать Евфимию о голоде и болезнях в Новгороде:

– …Многие новгородцы ради спасения души своей бегут в монастыри – ближние и дальние, бегут в страны полуночные. Сильные слабеют, владыка, слабые мрут.

Тысяцкий приостановился и, вынув берестяную грамоту, приблизил ее к глазам: