– Ну как?

– Супер! Даже не знаю, что бы мы без тебя делали.

– Сколько?

Ольга что-то показала на пальцах, Марина подняла бровь. Потом Ольга признала Алексея без бороды, смутилась своей лжи, стряхнула хвастливую руку, забилась в кресло и все утро исподтишка изучала нового знакомого.

Вломились, громко и в обнимку, дурак со спортсменом, разворошили пижамный уют утренней кухни похмельной клоунадой, набухали прямо в кофейник коньяка, не признали Алексея и предложили вновь прибывшему выпить штрафную до дна.

– Да мы же вчера знакомились, я Алексей, тот, который Андрей, – напомнил бывший Дед Мороз.

– Да мы сразу догадались! – соврал без зазрения совести спортсмен, в то время как его простоватый товарищ еще не мог осознать тонкостей чудесного превращения.

– Да, кстати, ребят, а вы бороду мою не видели? Снял вчера и куда-то бросил, – спросил Алексей с самым невинным видом и по опавшему лицу дурака понял, кто сегодня дежурит по кухне.

В первый вечер нового века Ольга обняла Алексея, и они вдруг сделались вместе. Еще не настолько вместе, когда можно молча стоять обнявшись. Надо о чем-то разговаривать, пока тела пообвыкались друг к другу через колючую шерсть свитеров.

– Нравится? – спросила Ольга, заметив, что он разглядывает развешанные по стенам картины.

– Задумчиво писано, – похвалил Алексей.

Более точного определения придумать он не смог. На всех полотнах художник изображал резиновых человечков, непомерно раздутых в одних частях и туго стянутых тесемками у щиколоток и в запястьях. Чтобы нарушение пропорций не бросалось в глаза, художник накрошил холст на дюжину треугольников, а треугольники тщательно перемешал.

Алексей всмотрелся и обнаружил на полотнах осколки женщин. Иногда голых, иногда наполовину одетых. Причем одежда прикрывала не верх или низ, а именно правую или левую половину. Грудь со всех полотен прокалывала зрителя острым конусом с широким основанием. Вершину конуса художник драматизировал то выключателем, то пробкой, то дулом пистолета.

– Вы любите искусство?

– Был воспитан на соцреализме.

– Переметнулись в импрессионизм?

– Слишком общепризнанно. Все равно что любить Бродского.

– Кубизм?

– Похоже на сложный чертеж. Если не приложено либретто, не поймешь, о чем поют.

– Так уж и не поймешь?

– Абсолютно. Хотя постойте! – Забавная догадка пришла Алексею в голову: – Я правильно понимаю, что на всех картинах изображена одна и та же женщина?

– Возможно.

– Постойте, постойте, и эта женщина – вы? Ты?

– А говоришь, невозможно понять.

Алексей и сам не мог сообразить, как из беспорядочной мозаики, разбросанной по стенам, вдруг сложился образ Ольги. Узнать можно было, пожалуй, лишь брови – они были составлены у Ольги как бы из двух частей – взлетающей от переносицы густой полосы и через пробел ниспадающей к виску стрелки. У художника Ольгины брови получались в два прохода кисти – с тяжелым нажимом вверх, отрыв, и вниз по диагонали, почти не касаясь холста. Стали понятны перевязи на запястьях. Запястья Ольги были тонкими до хрупкости, до невидимости, до неосязаемости. Алексей поймал себя на том, что уставился на грудь Ольги и сравнивает ее с изображением. Он смутился и быстро отвел глаза, но Ольга поняла это по-другому:

– С тех пор я изменилась. Мы дружили лет десять назад.

– Вы дружили? – переспросил Алексей и вдруг уловил в пестроте треугольников элементы интерьера.

– Ты позировала здесь?

– Да.

– Не в одежде?

– Тебя это смущает?

– Нет, но раздеться перед чужим человеком…

– Он был мне не чужим. Моя первая любовь. Нас пустили на зиму здесь жить.

– Так мы ждали вчера на станции художника?

– Нет, программиста. Художник покинул меня давно.

– Художники непостоянны. Влюбился?

– Можно сказать, и так. В свою картину. Здесь только эскизы, но пара полотен ему действительно удалась. Принесли признание. Успех, выставки, интервью, международные поездки. Ему стало как-то не до меня. Уже месяца через три нашего счастья я поняла, что картину он любит больше. Этакий Пигмалион наоборот.

– Почему же наоборот? Самый настоящий Пигмалион. Ведь у того тоже была натурщица, но он предпочел влюбиться в статую.

– Ты тоже склонен к свежим интерпретациям.

– Это правда. Ведь была же наверняка женщина из плоти и крови, с которой он лепил. Но этому подавай холодный мрамор. Впрочем, в наше время на комплексе Пигмалиона построена вся массовая культура. Берут человека, ретушируют, закатывают в глянец, влюбляются в обложку, а после удивляются, что та несколько холодна.

– Да ты философ!

– Доморощенные философы – побочный продукт российской провинции. Вспомни Тургенева. Ты переживала?

– Из-за Тургенева?

– Из-за художника. Все-таки первая любовь.

– Переживала.

– Зря.

– Почему?

– Он был с тобой несчастен. Подавлен, не уверен в себе.

– Что еще придумаешь?

– Ты любишь джаз и позицию амазонки.

– Забавно, – улыбнулась Ольга. – Объяснишь?

– Про неуверенность в себе – просто. На всех картинах черный треугольник, символизирующий женское лоно, увеличен, вынесен на первый план. В то же время многочисленные символы, которые можно интерпретировать как фаллические, разбросаны, поломаны композицией, иногда многократно. Посмотри на этот зонт, оплывший в подставке.