Потому что впервые за свою жизнь я чувствую опору и тепло от мужчины... я хочу быть с ним... Только позволить я себе этого не могу! Не потому, что больна. А потому, что я мать и у меня трое сыновей, которых мне надо вырастить! Не о себе я сейчас должна думать, а о том, как вернуть сына!

Словно услышав мой порыв, входная дверь открывается и впускает в дом Вовку и Колю.

— Вова, — бросаюсь я к сыну, — ты знаешь, где Петя чаще всего проводит время?

— С ребятами во дворе... — оторопело отвечает сын.

— Еще, Вова... мы поругались с ним — Петя убежал. Я должна его найти!

— Не знаю, — Вовка немного жмется, но он не умеет врать.

— Говори, — приказываю я, хотя раньше так с сыном не разговаривала, поэтому сразу добавляю мягче, — пожалуйста, родной.

— Он на чердаке может быть, в заброшенном доме.

— Ясно.

Хватаю с вешалки куртку и быстро выбегаю в коридор, крича при этом:

— Покушай сам и накорми младшего.

Холодный ветер пронзает мое тело, сковывая его и заставляя мои зубы пуститься в пляс. Что я сейчас скажу сыну, какие оправдания придумаю? Не знаю... Интуитивно я чувствую, как страдает мой ребенок: Петька уже большой, он все понимает. Знает, что отцу не нужны его сыновья, и, стало быть, их ждет интернат... Конечно, мой мальчик этого не хочет, и не столько для себя, сколько для своих братьев...

Как же я хочу пообещать ему, что это не произойдет, что все будет хорошо... может, правда, Вэл поможет?

Но я боюсь верить — настолько сильно укоренилось во мне чувство обмана и безнадеги, что любая правда воспринимается в штыки. Мне страшно вложить свою ладонь в протянутую мне другим человеком руку помощи. Я трусиха... Хотя... может, попытаться?

Вот только думать об этом мне некогда: я уже у заброшенного дома. Осторожно поднимаюсь по разрушенной лестнице — кажется, здесь сломано все. Тихо, не спеша, мне все же удается добраться до самого верха, не получив травм. Я оказываюсь как раз перед входом на чердак, когда до меня доносится голос Вэла:

— Это сейчас есть... Тебе неинтересно, почему я так хорошо говорю по-русски? – и, помолчав, продолжает, — Я не всегда жил в Америке... Когда-то меня звали Валентин Лавин, и жил я недалеко от ...

Я не знаю, как долго простояла около косяка, у входа... казалось, что меня поразил летаргический сон — мое сознание жило, а тело уснуло. Мне раньше постоянно казалось, что моя жизнь — это серое пятно, которое художник-судьба просто капнул на белый фон, не размазывая и не добавляя других красок. Сколько раз я обещала себе, что уйду от Олега, начну новую жизнь, изменю все... но постоянно вылезало очередное «но»... дети, быт — затягивали все сильнее. Чувства, которые сначала еще жили внутри меня, постепенно ушли, превратившись в привычку. Теперь я понимаю, что не страх перед окружающим миром двигал мной, нет! Все намного банальнее, — это нежелание нарушать устоявшийся уклад жизни. Мне было хорошо и спокойно, зачем что-то менять, зачем вносить хаос и неразбериху, когда можно просто себя жалеть и оплакивать свою тяжелую судьбу... А совсем рядом, буквально в соседнем дворе, жил мальчик, которому никто даже сказок в детстве не читал...

Валентин говорил, говорил, а я плакала все сильнее, казалось, что сейчас в моем организме закончится жидкость, и из глаз потечет кровь... потому что больно... потому что тяжело... Любая мать меня сейчас поймет — пропуская через сердце его рассказ, я захлебывалась от боли за разрушенную детскую жизнь.

Ни приведи Бог никому пережить такое! Одновременно с этой болью внутри меня разгоралась лютая злость, такая жуткая, страшная, животная. Мне, как одичавшей волчице, хотелось кинуться на родителей Валентина и разорвать их на части. Каждая женщина хоть раз в жизни испытывала это чувство — нечеловеческая злость разрушает мозг и хочется только одного: защищать своих детей. Вот и мне хотелось защитить чужую детскую судьбу.

А потом злость утихла, боль притупилась... Валентин продолжал рассказывать о детстве, о своем дне рождения, о встрече со мной... и тут я поняла, откуда мне так знакомы эти глаза, почему они смотрят прямо мне в душу...

Когда я увидела его в тот день, первое, что мне захотелось сделать — это просто обнять мальчика. Он напоминал мне воробышка, растрепанного, пугливого, с затаившейся обидой в глазах. Так хотелось, чтобы это детское лицо озарила улыбка... сама не знаю, зачем тогда начала дурачиться, но он повеселел. Мяч, пироги, разговоры — ему этого не хватало... а мне было не жалко, я бы больше отдала...

То, что это он украл деньги, я поняла сразу... но не это огорчило меня. Попроси он их у меня просто, я бы отдала, потому что не в деньгах счастье. Если моя доброта помогла ему стать другим, значит, я не безнадежна. Внутри зажглась радость: встреча со мной изменила жизнь Вэла в лучшую сторону, он, наконец, стал счастливым...

Но тут заговорил мой сын, и я вернулась в реальность:

— Вы, правда, поможете маме?

— Правда, — отвечает ему Валентин.

— А зачем Вы ее целовали? — не унимается Петя.

Почему-то я вся напрягаюсь в ожидании ответа:

— Твоя мама очень красивая ... она мне нравится... и я очень хочу быть с ней рядом.

Я ожидала чего-то подобного, но все равно от его слов теряю концентрацию, невольно пячусь назад и наступаю на какую-то палку. Раздается треск. Валентин оборачивается и встречается со мной взглядом. Не знаю, что ему сказать, поэтому проговариваю просто:

— Я помню того мальчишку.

В его глазах загорается... надежда. И именно она придает мне сил! Иду к нему, но не подхожу ближе, останавливаюсь в паре метров от него.