Она машет мне рукой:

— Всего доброго.

Пока я иду к окружной тюрьме, некий голос, звучащий в глубине моего сознания, указывает, что никаких рамок с фотографиями на ее столе нет, а обручальное кольцо на руке, которой она коснулась волос, отсутствует. Впрочем, сейчас меня ожидают дела посущественнее.

Когда я вхожу в комнату для допросов, Николас уже поджидает меня там.

— Мистер Рурк, — говорит он, — как приятно снова увидеться с вами.

— С добрым утром, Николас.

Я опускаюсь в кресло напротив него, включаю магнитофон, выполняю обычную процедуру идентификации участников допроса и напоминаю Николасу о его правах.

— Как прошло ваше возвращение в Уинтерс-Энд? — спрашивает он.

— А кто сказал, что я в него возвращался?

Я закуриваю.

На неподвижном лице Николаса появляется подобие улыбки:

— Вы проделали такой путь и не навестили родной город? Не думаю.

— Вообще-то говоря, навестил. Съездил на то место, где вас арестовали. Вы с какой стороны в него прибыли? С северной или с южной?

— Почему вы думаете, что не с восточной и не с западной?

— В полях полицейские никаких следов не обнаружили. Вы же не могли пройти там, не оставив следа, верно?

— Я полагаюсь на то, что вы установите это сами, мистер Рурк. Поверьте, рассказав вам все, я ничего не выгадаю.

Я сильно затягиваюсь, изучая сидящего перед собой человека. Его умение застывать как статуя не позволяет понять, о чем он думает, и это меня злит. Я не имею ни малейшего представления о том, что он имел в виду, сказав, что «полагается» на меня, однако решаю не задерживаться на этом и говорю:

— Я кое-что проверил, но так пока и не понял, почему именно Анджела Ламонд была избрана в качестве жертвы преступления.

— Вы когда-нибудь удили рыбу, мистер Рурк?

Я пожимаю плечами:

— Раз или два.

— Вас учил этому отец? Куда вы ездили?

— На озеро Клэй. А что?

Вопрос мой Николас игнорирует. Он встречается со мной глазами и негромко произносит:

— Озеро Клэй. Маленький коттедж примерно в тридцати ярдах от берега. Деревья у самой кромки воды. До озера три минуты ходьбы. Мальчик и его любящий отец. Приятная картинка. — Его обуревает некая непонятная мне эмоция, заставляющая дернуться уголок рта. — Отец говорил вам, что существуют разные виды ужения — на разную наживку, разными методами?

Я несколько мгновений молчу. Данное им описание коттеджа, в котором мы с отцом жили во время рыбалки, отличается пугающей точностью. А затем я соображаю, что мест с маленькими коттеджами и деревьями у кромки воды в округе десятки.

— Вообще-то нет, — говорю я.

— Тогда я воспользуюсь другим примером. Вы верите в Бога, мистер Рурк?

Я качаю головой:

— Не думаю, Николас. Никогда не видел в этом смысла. Предвкушение приятной загробной жизни — штука, может быть, и хорошая, однако я предпочел бы взять все лучшее от того, что имею сейчас.

— Мне трудно представить себе полицейского, который, когда ему приходится отпускать преступника на свободу, не находил бы утешения в мысли о небесном суде.

— Я всегда предпочитал правосудие, которое совершается здесь, на земле.

Николас улыбается, снова показывая краешки зубов:

— Мне нравится ваша вера в способность человека вершить правосудие.

— А вы предпочитаете божественное воздаяние? — спрашиваю я.

Он сухо хмыкает.

— Я о божественном воздаянии не сказал ни слова. Иногда поступки людей обращают их в слуг дьявола. И если Бог не прощает их, они в конце концов достаются дьяволу.

— Вы это о чем?

— Скажем, к примеру, я совершил убийство и оно сошло мне с рук. Затем, в один прекрасный день, меня сбивает машина, и я умираю. А это просто-напросто истекает взятое мной у Бога взаймы время.

— И что, Анджеле Ламонд сошло с рук преступление, о котором никто не узнал? И время, которое она прожила, было заемным?

Николас улыбается снова.

— Пока вы сами не отыщете ответ на этот вопрос, я, боюсь, ничем вам помочь не смогу, — говорит он.

— Что ж, я изучил ее биографию, но не нашел ничего, что позволяло бы говорить применительно к ней о заемном времени. — Теперь улыбаюсь я. — А если что-то и было, то вряд ли что-нибудь важное.

Некоторое время мы молчим. Когда Николас наконец открывает рот, лицо у него по-прежнему непроницаемое, а вот тон меняется, становится более сдержанным. И я не могу сказать, злится он или забавляется.

— Важность — понятие относительное. Впрочем, не вам судить. — Тон его становится более спокойным. — Уж вы мне поверьте.

— Я был бы и рад поверить вам, Николас, однако пока я просто не понимаю, что произошло. На мой взгляд, сейчас все выглядит как убийство, совершенное безумцем, которому требовалось выплеснуть на кого-то свой гнев. Ничего другого я пока не вижу. Возможно, вы в состоянии показать мне это другое.