Лора вносит тарелки с тушеной рыбой и картошкой, и разговор прерывается: все мы заняты исключительно едой. Я стараюсь воздерживаться от связанных с работой тем, предоставляя Лоре возможность задавать мне обычные вопросы: женат ли я, нравится ли мне в Бостоне, встретил ли я здесь кого-нибудь из школьных друзей. Я отвечаю на них как обычно. Когда мы доедаем рыбу, великолепную, кстати сказать, а потом и десерт — сливочный торт, я вытаскиваю из кармана медальон и показываю его Дейлу и Лоре. Из футлярчика я медальон не вынимаю, а просто открываю его большим пальцем, чтобы они смогли разглядеть фотографию.

— Нет, — говорит, немного подумав, Лора. — Я ее не знаю.

И Дейл тоже качает головой:

— Не помню такой, Алекс. Может, стоит спросить о ней у Николаса?

— Конечно. Но сначала я хочу показать медальон тем, кто хорошо знал Анджелу Ламонд, — отвечаю я, с трудом подавляя зевок.

— У вас усталый вид, — говорит Лора.

— Плохо спал. Может, этой ночью повезет. А скажите-ка, вы не знаете девушку лет семнадцати-восемнадцати с короткими черными волосами, вот такого примерно роста? Худощавая, бледная, с темной косметикой?

Дейл кивает:

— Похоже, это Софи Донеган. А что?

— Я видел ее пару раз около отеля. Она наблюдала за мной.

— Говорят, у нее не все дома, — сообщает Лора. — Мать Софи покончила с собой лет шесть назад. Передозировка лекарств. Почему она это сделала, никто так и не выяснил, но Софи с тех пор сама не своя.

— Шесть лет назад? — переспрашиваю я. Тогда же сгорел и «Святой Валентин».

— Я слышал, она пристает к приезжим, просит увезти ее отсюда, — говорит Дейл. — Может, она увидела в тебе очередного такого спасителя.

— Как раз тот сувенир, который мне нужен, — помешанная девица.

Мы улыбаемся, разговор продолжается. Около половины одиннадцатого на меня снова нападает усталость, и я прощаюсь. Покидаю теплый, уютный дом Дейла и иду по пустым улицам, под вздыхающими деревьями, к бледному свечению отеля.

Я иду по ночному городу. Не зная ни точного времени, ни того, сколько я уже брожу так, не в силах заснуть. В небе сияет луна, пронизывающая серебристым светом туман, который плывет по улицам. Уинтерс-Энд совершенно безмолвен. Нет ни ветерка, ни тихого шелеста деревьев.

Что я делаю здесь — не знаю. Кругом сплошная дымка. Я даже не помню, как вышел из отеля.

А потом я улавливаю краем глаза какое-то движение справа. За парой невысоких деревьев различается совершенно белая церковь, очертания ее размыты туманом. Приглядевшись, я вижу калитку и дорожку, ведущую к закрытым дверям церкви. Кто может бродить там так поздно? — добропорядочные граждане Уинтерс-Энда задолго до полуночи укрываются в домах и не выходят, пока не забрезжит заря. В сознании моем начинают крутиться образы гипотетических соучастников Николаса. А следом за ними появляются создания еще более фантастические — новоиспеченные убийцы, демоны подсознания, которых невозможно отогнать никакими доводами рассудка.

У калитки никого нет, я вхожу — и она сама захлопывается за моей спиной. Маленькая церковь встает передо мной, я иду по похрустывающей дорожке между изваяниями херувимов, распятиями и прочими надгробными памятниками. И вижу в тусклом свете луны очертания женщины. Она поворачивает ко мне лицо и тут же отступает за некое нагромождение камней, и я почему-то знаю наверняка: это женщина из медальона.

Я поворачиваю налево, за угол какого-то не то склепа, не то мавзолея, и вижу ее прямо перед собой. Она протягивает ко мне холодные руки, окутанные полуистлевшим саваном, и улыбается — уголки ее рта приподнимаются кверху, но глаза остаются мглистыми, мертвыми. Ее ладони шарят по моим ногам, ногти пронзают подошвы, скребут ступни. Одна из ладоней пролезает под мои джинсы, и голень пронизывает ледяная боль.

Я обращаюсь в бегство, а вслед мне несется тонкий вой, похожий на визг младенцев или котов, бьющихся за самку. Я прорываюсь сквозь калитку в город и вижу дома и улицы, размазанные усталостью и страхом.

И наконец усталость берет верх над ужасом, я валюсь на тротуар и понимаю, что мне нечем дышать. Голова моя кружится, перед глазами все плывет, как у пьяного, а потом на меня наваливается тьма.

Я просыпаюсь в постели, в голове моей клубятся обрывки мыслей и воспоминаний, в ушах отдается стук сердца. Горло пересохло, но сам я весь в поту и наволочка под моей головой влажная. Я поворачиваюсь к часам у кровати: 2.30, а сна ни в одном глазу. Пройдя в ванную комнату, я выпиваю стакан воды, снова наполняю его, возвращаюсь и сажусь на краешек кровати — подождать, когда организм успокоится.

Так я сижу, прихлебывая воду, полчаса. Снова ощутив усталость, пытаюсь заснуть. Не получается. Часы показывают три, потом четыре. Под моими закрытыми веками разгорается точка яркого света, предвестница мигрени. Я нахожу в шкафчике ванной комнаты две старые таблетки парацетамола и проглатываю их в странной надежде, что они мне как-то помогут. Не помогают, как всегда.

Пять часов переходят в шесть, шесть в семь. Я провожу эти два часа, лежа в кровати, точно выброшенный на берег дельфин, и оглядывая то, что меня окружает — пока от мигрени в глазах у меня все не расплывается и не начинает ходить кругами. Тогда я быстро принимаю душ, — закрыв глаза и стараясь по возможности не двигать головой, — одеваюсь и иду вниз.