И потому так же, как и свобода мысли и другие наши пребывающие в лоне свободы естественные потребности, она не может регламентироваться никаким прикладным законом или уставом. Речь может идти только об ориентированности на неё, о фактическом её признании; и лишь в этом состоит её правовое значение. – Она есть наличная ценность правосознания, выражение качества того правового пространства в обществе, где царствует слово, – того и достаточно, в том и есть благо.

А как ею «пользуются» или как бы хотелось «пользоваться», – уже сторона иная.

Кем-то понимается тут проявление или должное проявление действия закона о СМИ, – на доброе здоровье; кому-то удобнее представлять некую животворящую пространственную «среду», где легче всего выразить своё, нетерпеливо ожидаемое, – этому тоже не стоит особенно удивляться; кто-то допускает ещё что-нибудь, – пожалуйста.

Что же касается её гарантирования конституцией, то в данном случае можно говорить скорее только о факте апелляции государства к устойчивой текущей целесообразности – в виде этической народной традиции. В пределах которой любой запрет на естественные потребности всегда расценивался как недопустимое насилие.13

О каком здесь можно говорить насилии?

Дело в том, что о любых потребностях, когда они естественны, часто утверждается, будто они воплощают собою абсолютно свободное. Этого никогда не бывает. Например, потребность на что-то смотреть по своей природе целиком естественна. И однако смотрение мы часто ограничиваем сами, закрывая один или оба глаза, когда к тому находятся мотивации.14

Кроме того, могут также быть действия, вызываемые не нашей лично, а чужой волей или просто какими-то обстоятельствами. Ведь случается, когда человека ослепили умышленно или он теряет зрение ввиду несчастного случая, чьей-то оплошности. Эти-то моменты и есть насилие. Которое может ограничивать наше естественное, часто даже до крайности. Будь это смотрение, слушание, обоняние и проч. Только формы насилия тут слишком, если так можно сказать, выразительны в проявлении на обществе. Невозможно потребовать ото всех или даже от многих, чтобы они в обязательном порядке закрывали глаза или уши, переставали дышать в одно и то же время или на какое-то определённое кем-то время, – как невозможно представить и реальность повреждения органов сразу очень многими или даже всеми – из-за несчастного случая.15 Было бы неразумным и сплошное физическое ослепление, а также лишение слуха, обоняния, дыхания и проч. по чьему-либо распоряжению, наущению.

Как раз в виду алогичности и бессмыслия такое масштабное насилие не находит места в людских сообществах, оно исключено. И, так как в отдельных, частных случаях избежать насилия по отношению к естественному в обществе всё же не удаётся, а степень повреждения органов выявить довольно просто, – ограждаются от насилия правом не естественным, а государственным, публичным. То есть – даже при том, что свобода смотреть, слушать, обонять и проч. при любых обстоятельствах предусмотрена и неотторгаема, о ней никогда и нигде не говорят как о выражении полноценного естественного права; а если кем-то свобода здесь ограничивается или искореняется, защиту можно искать по закону, – в суде.

Несколько иначе обстоит дело в той области нашего естественного, в том физиологическом аппарате, где происходит подбор или выбор слова, зарождаются и «накапливаются» убеждения.

Можно непосредственно вмешаться и в эти сложнейшие процессы, для чего используются разные способы. Самый из них «радикальный» – воздействие чисто физическое; в этом случае аппарат стремятся в чьих-то интересах вывести из нормального рабочего режима через убийство человека или его покалечение, пытки и т. д. Новейшая цивилизация всячески противится такому антигуманному воздействию, не переставая наперекор ему устанавливать различные нормы ответственности по закону, не всегда, между прочим, достаточно действенные. – В то же время в её пределах употребительны манипуляции, когда по отношению к процессу выбора слова, как форме или способу автономного и обусловленного только чисто естественной, то есть «от природы» задаваемой, программой нашего «конструирования» суждений (в головном аппарате), насилие осуществляют информативно.

Сознание или подсознание перегружают всякого рода информацией или недогружают ею до такой степени, что аппарат начинает давать сбои в работе. Выбор «спотыкается», «путается», «глохнет», а то и сходит на нет. Информацией здесь может быть непрерывная «направленная» идеология или сумбурный, «выходящий из берегов» поток сведений от СМИ, политических организаций и т. д. А для устранения её притока идут на изоляцию человека от общества. Это – прямой путь воздействия на аппарат. Есть и косвенный. Он состоит в том, что кем-нибудь самовольно «задаётся» причинность «вины» определённых лиц или группы лиц уже по выраженному слову – по мнению. – Употребляются названные способы и в сочетаниях друг с другом.

Надо признать очевидное: в наше время с его мощными техникой и передающими технологиями слишком часто к информационному насилию прибегают отнюдь не только в рамках мелких задач «воспитания» или устрашения. И на обществе, и по отношению к отдельной личности оно, несмотря на провозглашение государством «общих» гуманных целей демократии и культуры, неустранимо и постоянно проявляется в виде «накрывающего» всех, массированного, эскалационного действия. Как не могло этого происходить ни в какие прежние времена.

Разумеется, перед угрозой выбору нельзя было оставаться без эффективной правовой защиты.

Так дошло сначала до провозглашения, а затем и до гарантирования свободы слова.16

Но однако этим нормативам права не суждено было стать эффективными ограждающими средствами от насилия над сознанием и подсознанием личности. – Ввиду невозможности выработать критерии, по которым бы следовало определять меру насилия над аппаратом и вред от такого насилия.