…Но именно своей нереализуемой, но как бы всё-таки «вещной» необъятностью она способна быть привлекательной; ибо нельзя отрицать, что это для общества всё же определённое богатство, такая выраженная в естественном праве ценность, для обережения которой надо, как водится у рачительных хозяев, постоянно тратиться – и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является гарантией, но правового аспекта здесь нет: товар, если он – фикция, может обойтись и без неё, – поскольку, не реализуясь на потребительском уровне, он не может с чем-нибудь уравниваться по стоимости…

В таком случае – как же бы им «пользоваться»? – Вряд ли существует ясный ответ. Неудача с наименованием фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они даже, можно сказать, преобладают. Вот ещё пример. Заместитель министра печати и информации Мордовии Столяров разрабатывал тему следующим образом:

…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.23

Здесь обе очаровательные дамы подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными субстанциями правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то «наличное» правовое пространство, которое мы имеем.

Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником. Да и гарантирование свободы слова в конституции, – разве такое действие не должно обязательно расцениваться как утверждение правового24?

Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова – в его начертании, в звуке и проч. – Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д. Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её правовой семантике остаётся непонятой25 и «употреблённой» не по назначению.

Также надо признать слишком запутанным и сказанное чиновником о гласности. – Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает – «наступила»? В каком «наряде» и где? Можно ли, ориентируясь на её «приставление» к закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипуляции ничего собою как явление публичного права не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему – «особенно для журналистов»? – Кажется, тут уместно будет заметить, что ещё есть между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.

Ключевому термину «информация» в законе о СМИ досталась трудная и незавидная доля. Отдельно, как обозначение «предмета», с которым надо работать на «территории», «подотчётной» закону, выделить его в общих положениях (преамбуле) документа не посчитали нужным. То есть не указано, что под ним понимать. Хотя дальше по тексту без термина обойтись было невозможно. – И – как пошла трактовка? – Это, в частности, якобы, те сведения, которые граждане вправе получать «о деятельности государственных органов и организаций, общественных объединений, их должностных лиц». Тяготеют к ним и обязательные к обнародованию сообщения. А еще «информацию», не наделённую ровно никаким значением в рамках нормативного правового поля, отождествили с ворохом данных и сведений, получаемых отовсюду средствами массовой информации или распространяемых ими же или агентствами.

Конечно, «зачерпнули» вроде по-крупному. Однако надо ли было так поступать, устанавливая принципы? Ибо для сферы медиа-индустрии, пожалуй, как ни для какой другой, столь явный разброс в истолкованиях специфического термина не мог не обернуться прямым ущербом и в ходе функционирования отрасли, и при выработке для неё надёжных оптимальных ориентиров. Но самое неприятное связано тут даже не с ущемлением интереса корпоративного; – в пределах действования медийной отрасли оказалось выброшенным за борт одно из важнейших прав для граждан – право на получение информации.

На его существенную роль для жизни гражданского цивилизованного общества впоследствии (в 1993-м году) было указано в конституции РФ:

Статья 29

4. Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом.

Здесь перечислением действий выражена отнесённость информации, как объекта гражданских прав, к такому обороту в обществе, в котором названные операции должны представлять собою ограничительную рамку вослед декларированной свободе. То есть их число не должно быть ни меньше, ни больше. В практике же происходит иначе. Информация, предназначенная для усвоения обществом через посредство СМИ, просто не может быть в составе тех объектов гражданских прав, которые законодательно ограничены в обороте или вовсе из него изъяты. Это, в частности, можно заметить по статье 129 Гражданского кодекса РФ, содержащей положение о запрете или ограничении их оборотоспособности.