Она была в мешке, полностью закрытая чёрным полотном. Я думала, ей нужно, чтобы я находилась рядом с ней, держала её за руку, чтобы она не оставалась одна. Но продержалась лишь до тех пор, пока застёжка-молния не достигла её груди, и я не увидела её жёлтую блузку, ставшую красной от крови. После чего я пулей выбежала отсюда.

Я смачиваю длинным тампоном с йодом костяшки его пальцев, и Деэр даже не вздрагивает.

— Разумеется, твой папа не… твою маму… — Его голос стихает, когда он понимает, насколько щепетилен данный вопрос.

Я с трудом сглатываю.

— На самом деле, да. Не представляю как. Но он сказал, что не может никому доверить заботу о ней. Не понимаю, зачем он вообще беспокоился. Всё равно гроб был закрытым.

Моя грудь сжимается, и я продолжаю смазывать, смазывать, смазывать порезы Деэра, а затем обматываю его руки марлей и заклеиваю пластырем.

Он смотрит в мои глаза долгим, неторопливым взглядом.

— Прости. Это было опрометчиво с моей стороны. Обычно я не настолько неуклюж со словами.

Я качаю головой.

— Всё нормально.

Он рассматривает мои руки, ловко двигающиеся во время перевязки.

— Я не стану спрашивать, как ты научилась так хорошо это делать.

Я не могу удержаться от улыбки.

— Умно. Хотя, должна сказать, приятно обрабатывать кого-то живого.

Я издаю смешок, когда до Деэра доходит.

— Шучу. Я не обрабатываю тела. Вообще.

Он выдыхает, и я смеюсь, а затем убираю аптечку. А когда оборачиваюсь обратно, то вижу, как Деэр проводит пальцем по одной из дверец холодильной камеры из нержавеющей стали.

— Там есть… я имею в виду, здесь кто-нибудь есть? — В его голосе нет даже намёка на нервозность.

Я киваю.

— Да. Думаю, одно тело.

Деэр приподнимает бровь.

— И тебя в самом деле не беспокоит то, что тебе приходится спать с ними под одной крышей?

Я пожимаю плечами.

— Я никогда не знала ничего другого. Мой отец был владельцем похоронного бюро всю мою жизнь. В школе надо мной смеялись. Девушка из похоронного дома. Вот как они меня называли.

Не знаю, зачем я это сказала, и, по-видимому, Деэр тоже, поскольку сейчас он изучающе смотрит на меня.

— Зачем им это делать? Ты ведь не выбирала профессию своего отца.

— Я это понимаю. Кто знает, почему дети делают то, что делают? Они могут быть жестокими. Но я выжила. И Финн тоже. Они дразнили его за то, что он сумасшедший.

Глаза Деэра тёмные, когда он смотрит в мои глаза.

— Потому вы и были почти всем друг для друга, пока росли, — медленно говорит он. — Неудивительно, что вы близки.

Я киваю.

— Да. Так и есть.

— Так вот почему ты была расстроена в тот вечер на пляже. Потому что не хочешь разлучаться с Финном. — Голос Деэра такой спокойный, такой тихий и ровный. Я киваю, затянутая в водоворот этого комфорта.

— Да.

Он кивает.

— Я могу это понять. А что не так с твоим братом? Ты сказала, что он…

— Сумасшедший, — вставляю я. — Я не должна его так называть. Он не сумасшедший. У него просто проблемы с психикой. Хотя его пичкают лекарствами.

Я улавливаю зажатость в своём голосе и передёргиваюсь. Мой брат скорее более, чем менее.

— Он безобиден, — добавляю я. — Поверь мне.

— Да, — отвечает Деэр, сверкая глазами. — В смысле, я тебе верю.

От его ответа моё сердце начинает биться чаще. Не знаю почему. Не то чтобы другие мне не верили. Папа, Финн. Мама раньше. Но слышать, что Деэр доверяет мне — это так интимно, ведь слова, которые слетают с его уст, предназначены только мне. Это не может не нравиться.

— Готов поесть? — удаётся мне спросить небрежно. Деэр кивает, и мы поднимаемся по лестнице в столовую. А когда он выдвигает для меня стул, я даже умудряюсь не упасть в обморок.

***

Воздух заполняют звуки разламывающихся крабьих ножек вместе с запахом рыбного мяса. От этого мой желудок урчит в своего рода реакции Павлова на топлёное масло. Напротив меня Деэр ест, как профи.

Он явно делал это раньше. Я наблюдаю, как он умело разламывает ножку, затем одним ловким движением выбирает оттуда мясо. Большинство людей совершенно всё портят.