Звуки траурного марша мы услышали издали, не успев дойти до центра города. Марш был знакомый с детства, когда по Москве еще ходили похоронные процессии - могучие белые катафалки и белые лошади с траурными попонами. Когда-то мальчишками мы бегали за этими процессиями и порой сопровождали их через весь город до крематория или кладбища.

– Хоронят кого-то. Пойдем посмотрим, - предложил Володя.

Мы действительно бросились на звуки музыки, как это делали четыре-пять лет назад в Москве.

– Марш-то шопеновский, - сказал на ходу Саша.
– Может, кого из поляков?..

– А почему ты считаешь, что шопеновский?

Я не знал, что этот марш шопеновский, и вообще не предполагал, что Шопен писал траурные марши, но признаться Саше в своей музыкальной серости не решился.

Мы спешили и вскоре оказались на площади возле костела. Хоронили не поляка, хотя за полуторкой с открытыми бортами, на которой без гроба на хвойных ветках лежал покойник, вслед за военным оркестром шли рядом с нашими командирами польские офицеры и многие поляки в штатском. Лица покойника я издали не разглядел, но форму на нем увидел. На медленно двигающейся машине лежал наш офицер, с крутым белым лбом и темными волосами. Ветерок развевал его волосы, и шедшая рядом девушка в гимнастерке несколько раз поправляла их рукой.

Процессия осторожно огибала скверик, где по кучам свежевырытого песка угадывалась открытая могила.

Когда мы подошли ближе, машина остановилась у входа в сквер.

Звуки марша стихли. Вдруг над площадью зазвучала необыкновенная мелодия. Я никогда еще не слышал такой музыки и невольно обернулся в сторону костела. Это был не оркестр, а какой-то один могучий инструмент, изливавший величественную скорбную мелодию. Казалось, что поет само здание костела - высокое, темное, загадочное в своей одинокой недосягаемости. Тоскливые и одновременно торжествующие, раздирающие душу и успокаивающие, нежные и громовые звуки вырывались из дверей и окон костела, гремели где-то под его сводами и потом заполняли площадь.

– Это Польша провожает капитана Смирнова, - сказал на чистом русском языке, обращаясь к нашему полковнику, польский офицер.
– Жители Лежайска никогда его не забудут.

– Да, - тихо согласился полковник, - Геннадий Васильевич много сделал и для нас и для вас. Как говорится, всем бы нам так...

Геннадий Васильевич! Меня словно подтолкнул кто-то вперед. Я протиснулся к машине и через плечи стоявших впереди офицеров и штатских увидел лицо покойника. Неужели это был он, Геннадий Васильевич, секретарь нашего райкома комсомола, вручавший мне в октябре сорок первого комсомольский билет? Он! Конечно, он!

Как же это? Я не знал никаких подробностей о гибели капитана Смирнова и вообще ничего не знал о Геннадии Васильевиче. Три года - это много, а на войне - очень много. Он, отправлявший на фронт других, теперь погиб сам, и вот его хоронят на далекой польской земле, и над ним стоят офицеры, русские и поляки.

Когда смолк орган, полковник сказал несколько прощальных слов. Потом сняли тело Геннадия Васильевича с машины и осторожно положили на край неглубокой могилы. Кто-то тихо произнес:

– Прощай, Гена!

Потом я заметил девушку в гимнастерке, которую видел несколькими минутами раньше. Она склонилась над Геннадием Васильевичем и опять поправила его волосы. Сейчас я видел лишь ее руки - правую на лице капитана и левую со стиснутой ушанкой.

Я не мог рассмотреть ее лица, скрытого чужими спинами, но невольно подумал о том, кто она. Вероятно, жена... А может, сестра... Ведь бывает же так на фронте.

Мужчины подняли тело капитана и опустили его в могилу, и в ту же минуту девушка быстро направилась мимо меня к выходу из скверика. Она словно бежала от самого страшного - от первых комьев песка и земли, которыми сейчас засыплют Геннадия Васильевича.

Я увидел орден Красной Звезды на ее гимнастерке и погоны младшего лейтенанта и только потом - лицо. Оно промелькнуло передо мной на какую-то секунду - такое, каким я знал его всегда. Высокий лоб и большие, будто удивленные глаза, тонкий нос и пухлые губы. И еще - чуть испуганное, чужое...

"Наташа!" Я побежал за ней и только тут сообразил, что она же меня не слышит, не может слышать, потому что я только хочу выкрикнуть ее имя и никак не могу.

– Наташа!

Это была она и одновременно не она. Я никогда не видел ее в форме такой взрослой и совсем чужой.

– Наташа!

Она безразлично обернулась.

А над площадью за моей спиной гремел ружейный салют и оркестр исполнял гимн.

Над могилой уже вырос песчаный холм, и солдаты вкапывали в песок не очень ровную фанерную пирамидку с белой некрашеной звездочкой.

Через час, может, чуть позже мы сидели с Сашей и Володей около нашей машины. На земле стояли котелки с супом.

– Не надо так огорчаться!
– просил Саша.
– Прошу тебя, не надо! Да, а я письмо получил только что. Смотри, у меня братишка родился - Игорек. Правда, хорошее имя?