Меня позвали сначала проверить правильность заполнения учетной карточки, затем опять к Геннадию Васильевичу.

– Ну что ж, принимай билет. Поздравляю, - сказал секретарь райкома. Подожди, подожди! Надо поговорить. Здесь, знаешь, не дадут. Пойдем-ка куда-нибудь. Поищем место потише.

Ничего не понимая, я вышел вслед за Геннадием Васильевичем. Кто-то бежал за нами, о чем-то просил секретаря, дергал его за телогрейку.

– Братцы, подождите. Сейчас вернусь, сию минуту, - обещал Геннадий Васильевич.

Потом мы приоткрывали двери разных комнат - всюду были люди - и шли дальше.

Проходя мимо двери с табличкой "для мужчин", Геннадий Васильевич пошутил:

– Хоть сюда! Кстати, подожди малость. Даже этого некогда.

Наконец мы нашли пустую комнатушку, забитую старыми транспарантами.

– Царство завхоза, - сказал Геннадий Васильевич.
– К слову, сидел человек среди этой наглядной агитации, а оказался подлецом. Вот и так бывает. Понимаешь? Садись.

Я кивнул и сел в промятое кожаное кресло.

– Нет, не понимаешь!
– всерьез сказал он.
– Теперь, ладно, о другом. Зачем соврал? Ведь соврал? По глазам твоим сразу увидел - соврал.

– Как?
– попробовал оправдаться я.

– Не темни! Некогда! Насчет фронта соврал? С папой или, как потом поправился, с отцом? Соврал? Только по-честному, по-комсомольски...

Что я мог сказать? Я молчал.

– В типографии работаешь?

– Ага.

– Так вот.
– Геннадий Васильевич встал.
– Билет мы тебе дали. И, думаю, правильно. Если бы не сегодня пришел, не дали бы. Сегодняшний день запомни. Ты москвич? Коренной?

– Я всегда в Москве, и родители...

– Раз москвич, тем более, - сказал Геннадий Васильевич.
– На всю жизнь запомни шестнадцатое октября сорок первого. А врать больше не надо. Договорились?

Когда я прибежал во двор, мать и Николай Степанович вытаскивали из машины чемоданы.

– Где это тебя носило? А ну помоги!
– набросилась на меня мать.

– Как?
– не понял я.
– Обратно?

– Да, обратно. Папа только что звонил, сказал - можно разгружаться. Он сейчас приедет.

На радостях я схватил сразу два чемодана - наш и Николая Степановича.

– Что ты делаешь!
– воскликнула мать.
– У тебя же будет грыжа!

– Ничего, я сам!.. А я комсомольский билет получил!

– Видишь, как все хорошо, - сказал Николай Степанович.

Мать поздравила меня и, когда мы уже шли по лестнице, вспомнила:

– Да, тебе звонила какая-то девочка, кажется Наташа, и просила передать привет. Она уезжает на фронт. Кто это? Я что-то не помню...

Наташа? На фронт? Я поставил чемоданы на площадке.

– Когда?

– Она ничего не сказала. Кто это?

– Так, одна знакомая...

Что я еще мог сказать? Я никогда не рассказывал о ней.

Дома у Наташи не было телефона, и я решил сразу же поехать, на Пятницкую. Вдруг успею? На работу звонить бессмысленно - уже шестой час.

Перетаскав вещи и отпустив машину, я заикнулся:

– Мне надо съездить по одному делу... На час, не больше.

Тут я вспомнил, что трамваи и метро не работают. Значит, придется идти пешком. А как же через мост? Говорили, что через мосты не пускают.

– Как знаешь, - сказала мать.
– Только не задерживайся. Папа скоро приедет. Побудь хоть с ним сегодня. Вдруг он ненадолго?

На всякий случай я покрутил радио:

– Все еще не работает?

Мать отрицательно покачала головой.

И тут, не успел я выйти из комнаты, радио неожиданно заработало. Передавали вечернюю сводку, потом зазвучала музыка.

Это хорошо! Значит, самое опасное миновало.

– А сводка, ты знаешь, плохая, - заметила мать.

– Все равно Москву никогда не сдадут!

– Дай бог...

Я вышел на улицу. Радио гремело над всей Москвой. И трамваи, которые не ходили почти весь день, снова уже ползли по улицам. И открылись двери метро. А мосты через Москву-реку, хотя и охранялись, свободно пропускали пешеходов и транспорт. Засветились огни светофоров. Возле них появились милиционеры. И пешеходы уже не шли вразнобой, как попало. А днем... Днем люди переходили улицы где вздумается - даже на самой суровой, в смысле милицейских правил, площади Дзержинского.