При первом осмотре новых владений я наткнулся на сарай с покосившейся крышей. Он стыдливо прятался за домом в ветках вишни. Чтобы открыть дверь, которая царапала деревянным углом землю, нужно было навалиться на неё плечом со всей силы. Однажды Алиса порвала торчащим гвоздём рукав футболки, а вместе с ним и кожу. Остался шрам в виде кривой буквы «Г». В сарае лежали трухлявые дрова и садовая утварь. Неухоженный сад безжизненным: если оживить Эдгара По и поместить его на Черепаховую гору, он обязательно вдохновится садовым унынием и напишет новую историю. А писать было про что… У забора, граничащего с сосновым лесом, стояло несколько маленьких статуй для украшения сада. От дождя на серых лицах появились тёмные струйки, напоминая застывшие слёзы.

– Моя сестра была эксцентричным человеком, – заявила мама, боязливо оглядывая статуи, будто они сейчас оживут и двинутся на неё, таращась пустыми глазницами. Я не знал, что значило слово «эксцентричный», но догадывался: это как-то связано с каменными людьми у нас в саду. – И с широким кошельком, – добавила мама, касаясь плеча каменного человека. – И совершенно не умела тратить деньги. Вот я бы…

После этого начинались пространные рассуждения, которые мы с Алисой никогда не слушали. Мы были маленькими, и нас волновало, как достать языком до носа, а не стоимость коммунальных услуг.

Может быть, мама обладала прагматичным складом ума: больше всего её беспокоила неисправность водопровода. Стоило только повернуть вентиль крана, как водосточные трубы издавали бульканье, напоминавшее звук глотков в сухом горле. Приходилось ждать, пока вода добиралась по старым трубам к конечной цели. Обычно я отсчитывал секунды, соревнуясь с водопроводом: пока вода бежала по трубам, я должен был успеть сосчитать до десяти. Сначала появлялась ржавая струйка. Её сменяла чистая вода, которой я споласкивал рот. В кафельных стенах зияли паутинки трещинок, подползая к потолку. По отдельности они не казались опасными, но, сплетаясь, наверняка могли разрушить потолок. Чистя зубы, я приглядывал за трещинками. Я был убеждён, что под моим взглядом они не разрастутся ещё больше.

По ночам дом стонал трубами, как старик на смертном одре, смотрел с холма мутными глазами-окнами и осыпался давно выцветшей краской. Девичий виноград оплетал фасад от самой крыши до бетонного фундамента.

На самом деле пока мама пыталась привести дом в надлежащий вид, нас с Алисой мало волновало всё, что творилось внутри стен нашего жилища. Мы проводили всё свободное время на улице как беспризорники: на речке или в лесу, пока мама, занятая хозяйственными делами, не замечала, как мы ускользали через калитку забора в саду, ведущую прямиком в лес. Мы разукрашивали маленькие статуи акварельными мелками и наряжали их в мамины шали, разыгрывали спектакли перед равнодушными каменными людьми и наслаждались новой жизнью, спеша успеть попробовать всё. Мы боялись, что новая жизнь закончится, так и не начавшись. Неподалёку от статуй стояли фигурки садовых гномов с отколовшимися носами и руками. Складывалось впечатление, будто мамина сестра оставила весь хлам в саду, так и не решив, что с ним делать. Я нисколько не сомневался: у нас во дворе можно было отыскать что угодно, словно одичалый сад располагался в точке пересечения времён, и вещи, когда-то принесённые сквозь века, оставались здесь навсегда.

– Мир состоит из хаоса, – говорила Алиса всякий раз, как только мы оказывались в саду.

Я долго не мог понять, что она имела в виду. Возможно, Алиса тоже не понимала, подслушав где-то эту фразу.

Мы повзрослели и стали выбираться в город, исследуя каждую улицу и каждый неприметный поворот. Однажды мы наткнулись на зелёный парк с живым забором из подстриженных кустов и велосипедными дорожками. В нём собирались все мамы города с колясками, становясь настоящим препятствием для велосипедистов. Может быть, ничего в нашей жизни не происходило случайно, и мы оказались в парке не по воле случая, а по велению судьбы. Невидимые нити тянули нас в городской парк, сплетаясь в гордиев узел, который не разорвать и не разрубить.

– У Бога на всё есть план, – уверяла нас бабушка, когда мы сидели на кухне в старой квартире. Бабушка умерла ещё до нашего переезда, но я хорошо помнил её пронзительные глаза и холодные руки. – Никогда не знаешь, какая роль тебе отведена. Никогда не знаешь своё предназначение. Наши жизни соприкасаются с другими жизнями, и мы не знаем, какой след оставляем в людях.

В Бога я перестал верить тогда, когда перестал верить в Деда Мороза. Это не мешало мне слушать бабушку с волнительным трепетом, поднимающимся в груди. Я всегда пытался понять, в чём состояло моё предназначение. Для чего я родился? Что я мог дать миру, и что мир мог дать мне? Как только я научился писать, я стал придумывать истории, чтобы, соприкасаясь с чужими жизнями через строки, давать надежду.

После смерти бабушки мама заплакала только раз, когда горстка сырой земли из чьей-то ладони упала на крышку гроба. Тогда я и решил, что любому из нас нужна надежда. Я мог сотворить вымышленные миры, в которых не было смерти и горя.

В тот день, когда мы оказались в парке, мама устроила травлю тараканов и выгнала нас из дома на прогулку. С детства мы напоминали сорняки: нас можно было топтать, рвать и прятать в тени, но мы всё равно росли с неистовой жаждой к жизни, и чем яростнее нас топтали, тем сильнее мы разрастались, отвоёвывая себе всё больше места в жизни, но не в мамином сердце. Она относилась к нам не как к любимым детям, а как к проектам, из которых можно получить выгоду. И если мы не оправдывали ожиданий, мама прибегала к тому, что умела лучше всего: она игнорировала нас, не замечала, словно мы – набор неудачных генов, а не люди с душой и с сердцем. «Чепуха, – говорила мама, обводя губы карандашом цвета бордо. – Никакой души нет. Ни у меня, ни у вас, – чуть подумав, она зашла карандашом за контур, чтобы губы казались больше. – Вот вырастете и поймёте. Душа не принесёт вам денег, только страдания и боль. Так что… – Мама потрепала меня по волосам, не отрывая взгляда от отражения в зеркале. – Мой дорогой мальчик, если считаешь, что у тебя есть душа, избавься от неё как можно скорее, пока не натворил дел».

В подобном тоне она отвечала на мои мечты стать великим писателем. «Мой дорогой мальчик, – заговаривала она заготовленными фразами. Иногда перед тем, как мама начинала рассуждать, я беззвучно шевелил губами, мысленно повторяя каждое слово, которое она собиралась произнести. Мы говорили в унисон, но если мама замечала мои кривляния, я получал подзатыльник. – Все писатели несчастные бедняки. Либо пьяницы, либо бедняки, понимаешь? А порой и всё сразу. Моя задача: научить тебя здраво смотреть на жизнь. Подумай о чём-нибудь более реальном».