Поймал себя на том, что пытаюсь представить себе бесконечность. Вообразить ее. Поначалу это было просто. Ну, бесконечность. Что тут непонятного? Но стоило позволить воображению идти все дальше и дальше, как внутри начинал расти какой-то холодок, парализующий и ужасный. А ведь я испытал его совсем недавно – когда услышал того мальчика в парке.

К счастью ли, нет ли – но мне не удалось уйти мыслями в неведомые глубины. Мозг работал вяло. Скорее он спал, а остальные ресурсы организма еще держались. Вместо того, чтобы воображать черную бесконечность, я представлял приятную, нежную, дарующую отдых темноту. Сон наваливался на меня с неодолимой силой.

«Кстати, что же это такое – "сингулярность"?», – выдало мне сознание напоследок, и я погрузился в сон.

Сон состоял из голосов. Из нарастающего гула, как перед спектаклем. Пока зрители рассаживаются по местам, шелестят программками и принимают удобное положение на длительное время, этот шум нарастает. Потом, как по команде зал замирает. И выходит артист…

Здесь артистов не было. Я сидел в центре огромной сцены, готовый начать действие, в руках у меня был деревянный молоточек аукциониста и медная буддийская тарелка, испещренная надписями и знаками. Я точно знал, в какой момент надо ударить в нее, чтобы зал замер. И ждал.

Слева и справа стояло по большому прозрачному креслу-полуяйцу какого-то немыслимого дизайнера. Между креслами стоял небольшой, как для игры в шахматы, стол. В каждом из кресел, друг напротив друга, сидели два человека. Один, худой и высокий, опутанный проводами, держал одну руку на черной книге, судя по полосе, именно ее я и читал. Было похоже, что он нервничает перед своим оппонентом. Второй сидел спокойно, ничто не выдавало его волнения, он смотрел на первого, слегка улыбаясь, и было видно, что именно он здесь главный. Одет он был на какой-то восточный манер – в широкие штаны и легкую свободную накидку. Голова была обернута, как у индийцев, в тонкую ткань, но в два оборота, не более. Из-под ткани были видны волнистые длинные волосы. На лице прекрасно подстриженная аккуратная борода, черная, как смола. Первый же был в строгой английской тройке, только без галстука, что не мешало торжественности и его явному нетерпению. Я точно знал, что это Хокинг. Личность второго оставалась загадкой. Мысленно я дал ему прозвище «Знаток». Они внимательно смотрели только друг другу в глаза. Изучали. Я знал, что сейчас начнутся дебаты, от которых зависит судьба каждого из них и, что самое неожиданное, моя тоже.

Зал достиг максимального звука, который уже был физически неприятен, и я ударил по тарелке. Хрустальный мелодичный звон, как казалось, выбросил все остальные звуки из помещения. Зал замолчал в ожидании действия. Людей не было видно, только общая серо-коричневая масса с редкими яркими пятнами. Лица отсутствовали. Стояла звонкая тишина.

И они заговорили. Абсолютно неподвижный телом Хокинг говорил неестественным, механическим голосом, его речь будто была пропущена через некое невидимое устройство. Речь другого текла плавно и важно, как будто голос был продолжением его личности, так тембр соответствовал его виду. Можно сказать, что чуждое мне ранее выражение «бархатный голос», приобрело воплощение, настолько приятным и теплым он был.

– Стивен Уильям Хокинг, так назвали меня родители. Я счастлив видеть тебя. И ждал этого с самой первой книги, где прочитал о тебе, – механический голос проскрипел в абсолютной тишине, звон которой только усилился. Глаза говорившего увлажнились.

– Дельфийская Пифия дала мне имя, которым нарекли родители и меня, – обволакивая зал, проговорил «Знаток». И продолжил: – Нам всегда видна нужда таких, как ты. И иду к тем, кому необходим, кому доступны ключи от дверей, закрытых для прочих. И я знаю тебя. И напротив тебя сейчас.

– Мне сложно понять то, что ты пытаешься объяснить, но есть много вопросов, на которые мне нужны ответы, ведь я могу не успеть! – резкие неживые ноты врезались в пространство, как иглы.

– Не сложнее того, что объясняешь ты. Ведь сам задаешь вопросы, а сумеешь ответить на них? – словно выровняв голосом израненное поле звуков, проговорил бородач. – Ты действительно считаешь, что у Вселенной было начало во времени?

– Эксперименты, наблюдения настоятельно подводили меня и моих коллег к мысли о том, что так должно быть. И нам с Роджером удалось это доказать, – в искусственном голосе стали появляться человеческие нотки. – Как нам узнать теперь – при возникновении Вселенной была ли особая точка сингулярности? В свое время я посвятил немало усилий тому, чтобы убедить в этом ученых. Возражения слышал всегда. Теперь следовало, что Эйнштейн и теория относительности неполна, а, что еще невозможнее, она может быть неверна совсем. Его теория красива и практически идеальна. У нее много поклонников. Но не я. Я и в растерянности, но и в поиске сразу.

– Такие, как ты, всегда считают, что словами могут ответить на этот вопрос. Мне знакомы твои чувства. Я не раз переживал восторг, когда в очередной раз мне открывалась гармония мысли, и страдал от разочарования, когда в ней обнаруживался изъян, неполнота. Как путник, идущий в гору, я видел перед собой кромку земли и ясное небо над ней, думая, что это конец моего пути. Но я подходил ближе, и граница земли и неба оказывалась очередным плато, за которым следовал новый подъем.

– Красивое сравнение. Это как раз то, что случилось с нашей теорией. Спустя какое-то время я понял, что при учете всех эффектов эта точка может исчезнуть. Меня натолкнули на эту мысль выводы квантовой механики. Одна теория показала не то, чтобы неполноту, но некую ограниченность средств другой. Впрочем, это не противоречит основной идее – идее существования начальной точки, – механический голос практически растворился в нормальном человеческом. Только мелкие пощелкивания и хрипы электроники вмешивались в звук.